История трех заблуждений

By Giga CHIKHLADZE

Время не стоит на месте, а ты ничего не делаешь и все время думаешь, что вот, когда тебе будет пятнадцать лет, то ты начнешь, то ты покажешь им всем… Но тебе уже шестнадцать, а ты все равно ничего не делаешь, думая, что еще рано, а пока что можно валяться на диване, смотреть боевик и болтать по телефону. Тебе уже двадцать лет, и ты опять ничего не делаешь, у тебя появляется много новых друзей, старых ты успел растерять, у тебя больше прав и возможностей, но ты предпочитаешь бездельничать и биржевать у дурацкого колледжа, из которого тебя не выгонят, потому что ректор – друг твоего отца.

«Еще рано… Вот когда мне будет тридцать…» – думаешь ты. Ты даже не прожигаешь свою жизнь. Просто тянешь ее, как потерявший вкус и цвет Dirol. Выплюнуть резинку жалко, а на новую уже не осталось денег и ты, в поисках блестящей монеты, оглядываешься вокруг. Но то, что было, уже успели подобрать другие, задолго до тебя.

Тебе уже стукнуло и тридцать, и сорок лет, у тебя есть жена и дети. Есть скучная однообразная работа, ты безуспешно ждешь повышения и мечтаешь о море, красивых девушках и дорогих авто. Ты хочешь вообразить себя главным героем «American Beauty», но твоя жизнь – это лишь серый эпизод в скучном французском фильме. А менять что-либо ты уже не в состоянии.

У тебя выросли дети, которых ты так любил, когда они были маленькими, и которые доставляют столько хлопот сейчас. Они портят тебе нервы и аппетит. Ты начинаешь дряхлеть и что-то соображать. Ты думал, что понимаешь своих детей, а оказалось, что нет. Раньше ты думал, что любишь свою жену, а она тебя. Теперь оказалось, что нет.

Тебе уже восемьдесят, ты любишь неяркое солнце, пресные каши и мягкие фрукты, ты ворчлив и брюзглив. Твои друзья уже ушли туда, куда скоро придется отправляться тебе, чему, вне сомнения, обрадуются внуки, эти несносные существа. И в один день, получив мизерную пенсию, мутно расписавшись дрожащей рукой в затертой ведомости, за пару минут до смерти, ты сможешь понять, что ничего не сделал в своей жизни. Ты осознаешь, что привычка к жене и детям заменяла тебе любовь, равно как и им. Все, во что ты верил, оказалось мыльным пузырем, друзья – подлецами, а идеалов у тебя не было никогда. Догадаешься, что тебя никто никогда не понимал, разве что мать, когда еще кормила тебя грудью. Ты вспомнишь все свои неудачи и поражения, из которых была сплетена твоя жизнь, и окажется, что все твое существование было одним днем в дождливом, тоскливом и пасмурном октябре. Что за свою длинную-короткую жизнь ты не увидел ничего из того, на что тебе довелось посмотреть. Ты ничего не сделал, а если что-то и было, то оно ушло, не успев прийти. Ушло и превратилось в дым. И ничего не осталось…

 

 

Одно из главных журналистских зданий города было одновременно прокуренным лабиринтом, с неповторимым запахом бумажной пыли и гулом перестрелок печатных машин. Запутанные лестницы, непонятно куда ведущие переходы, коридоры и плутающие по ним, вечно куда-то спешащие люди. В одном из переходов был эдакий просторный аппендикс, тут постоянно биржевали журналисты, здесь же мы пили, курили и сплетничали.

Я стоял здесь со своим другом (точнее, я думал, что он мне друг, хотя другом считать его я все-таки стыдился. Он слишком выбивался изо всех рамок и в то же время считал себя вершиной совершенства. В итоге он мне не друг, впрочем, это отдельный разговор). Мы курили, не помню, в какой именно степени опьянения (которой заканчивался почти каждый вечер – это были издержки профессии). Дверь редакционной комнаты открылась, и в наш аппендикс вышел он: пожилой армянин, в жарком, темно-синем плаще, приземистый, прямоугольный и плотный, как кожаный портфель, который он всегда носил с собой.

Мы знали, что когда-то ему прочили хорошую карьеру. Он учился в высшем учебном заведении всей империи, но из-за какой-то глупости, которая у него случилась с кагэбэшником, он навсегда спятил и бросил дипломатическую карьеру, став простым (хотя не совсем) переводчиком. Его дочь жила в Париже, он ее страстно любил и писал ей длинные нежные письма, содержание которых нередко становилось известным всей журналистской ораве этого странного Дома.

Он вышел из редакции немного пошатываясь. Хотя там, у нас, он точно не мог ничего выпить – атмосфера была не та. Но до этого он посетил еще несколько комнат, где hava была совершенно иной, так что его пошатывание было неудивительным. Он знал наших отцов и с легким презрением наблюдал, как мы становимся неким их подобием в этой бессмысленной профессии.

Для столь интимного монолога, который вскоре последовал, он остановился довольно далеко от нас – за несколько шагов. Посмотрел нам в глаза и сказал:

– Вам 18 лет…

Мы промолчали. Это были истина, и комментировать ее не стоило.

– Вы стоите, и курите, и болтаете ни о чем, – медленно продолжил он. – Когда мне было 18, я тоже курил и болтал. Я думал, что в жизни меня ждет очень многое. Что я кем-то стану, чего-то достигну, что-то увижу, что-то напишу. Я был абсолютно уверен в этом. Я ожидал многого. Ждал, что ЧТО-ТО будет. Всенепременно, а иначе просто нельзя.

Он замолчал, опустив голову и уже тише, так что нам пришлось вслушиваться в его слова, сказал:

– Все это ложь… Ничего нет. Ничего не будет… И вас ничего не ждет…

И тогда я, на удивление быстро собразив (такое у меня бывает редко), спокойно ответил ему, небрежно выпустив струю сигаретного дыма в грязный потолок:

– Да, конечно, вы правы. Это действительно так. Но нам всего лишь 18 лет. И если я, в 18 лет осознаю, что в жизни меня ничего хорошего не ждет, что у меня ничего не будет, то мне лучше уж сразу же покончить жизнь самоубийством. Я не хочу верить вам сейчас. Пусть я это пойму тогда, когда стану вашим ровесником. А пока что… Лучше об этом не думать вовсе.

Он долго молчал, потом тяжело приподнял голову и сказал сам себе:

– Да, наверное, так лучше.

И ушел, медленно раскачиваясь в такт своему прямоугольному, плотному кожаному портфелю. А я повернулся к своему товарищу, с гордостью глядя на него. Тот спросил меня:

– А может быть, он прав?

Я, с самодовольством гения словесной глупости, ответил:

– Да, но я был еще правее!

Почему-то я помню этот короткий диалог до сих пор. И я уже давно знаю, что старый армянин с портфелем (кажется, их даже похоронили вместе) был прав. Но до сих пор не хочу в это верить.

А ты?

 

 

Я ничего не сделал.

Не посадил дерево.

Не построил дом.

Не родил сына.

Не сделал ничего стоящего. Того, чем бы мог гордиться. Честно гордиться.

Я не сказал ничего нового.

Делал очень мало добра и слишком много глупостей. Слишком много…

И еще больше я болтал.

Попусту.

Надо причинить, нет, создать боль, чтобы сбежать от боли…

Сбежать?

Да, наверное…

Я из тех, кто хотел бы изменить свое прошлое.

Но это невозможно.

Надо с разбегу. Как в море…

Когда летишь в воду в ожидании прикосновения воды. Удара о воду, ощущения холода, погружения в жидкую соль, смены красок, света, и потом идешь вниз, ко дну и прикасаешься к песку и кажется, что ты можешь и не выплыть, но ты уже не боишься. Уже все позади.

Только здесь не будет ПОСЛЕ. Здесь есть только ДО.

Надо просто разбежаться.

Но ты не знаешь, куда прыгаешь…

В никуда?

В новую жизнь?

В рай?

Или в ад?

Или в тоннель, где в конце виднеется свет, до которого никак не добраться? И ты – бесплотная тень, перегруженная глупыми мыслями, тщетно пытаешься продвинуться вперед, к свету. Как плохой пловец в волнующемся море…

Люди ленивы. Я – в их числе.

Я не умею радоваться.

И не могу научиться.

И, наверное, не хочу.

А все время жалеть о чем-то, сожалеть, плакать, грустить, скучать, ныть – просто нельзя.

Потому что –

Жизнь – не испытание. Это дар! Подарок свыше.

Мы просто не умеем им распоряжаться.

Да, это подарок. Но из тех, что приносят на день рождения случайные, ленивые, скупые или нежданные гости. Они ищут его дома, среди ненужных безделушек. Находят. И несут тебе. Формальность соблюдена.

И вот теперь ты не знаешь, что делать с громоздкой, постоянно попадающейся на глаза, ненужной вещью…

Подарки так редко бывают хорошими.

Нужно просто решиться.

И выбросить его…

Смогу ли я?

Из личного архива автора