Бубличный дом

1722

Поздняя ночь. От приоткрытой двери тянет ледяным ветерком. В небольшом помещении хлебной фабрики негромко гудит мотор машины – небольшого агрегата по производству бейгелов. Все залито ярким белым светом, как в операционной. У большущего электрического котла трудится в поте лица своего здоровенный рыжеволосый парень лет тридцати пяти. Это – Збышек Новицкий. Он – один из немногих ветеранов здесь, на фабрике. Сегодня его очередь дежурить на выпечке.

В дальнем углу помещения, сидя на стуле с плетеным сиденьем, дремлет высокий, худощавый мужчина примерно одного возраста со Збышеком, или немного старше. Это Адам Пшегорлицкий – земляк и напарник Збышека, на сегодня он \”старшой\”. Оба они, Адам и Збышек, родом из Лодзи.

Из котла необычной кубической формы поднимается густой пар. Там, в круто кипящей воде, варятся небольшие кружочки теста. Их обязательно надо поварить сперва, и только потом уже – в печь. Технология такая. Называется – \”бейгелы монреальские\”. Бейгел – это что-то среднее между булочкой и бубликом. От булочки он отличается тем, что имеет в середине дырку, а от бублика – тем, что несколько пышнее и мягче. Этот гибрид охотно употребляется в пищу представителями всех наций и религий обеих Америк. Особенно уважаем в виде закрытого бутерброда с пастообразным сливочным сыром и копченым атлантическом лососем. Это уважение исходит от представителей самых разнообразных социальных и этнических групп – от молодых профессионалов до степенных ортодоксальных евреев преклонных лет.

Я же пакую готовую выпечку. Хлопотная работа, ну ее. Надо за смену успеть расфасовать несколько тысяч готовых бейгелов в бумажные мешочки различного калибра, и надо знать, что куда идет. Например, в кофейню грека Джорджа Пападуриса идет сегодня утром сорок простых белых пшеничных бейгелов, двадцать – ржаных с луком, шестнадцать – опять ржаных, но с кунжутными семечками, и двадцать шесть – с сыром. Почему двадцать шесть, a не, скажем, десять или тридцать два – я этого не знаю. Предполагаю, что больше за день не продается.

Начинаем смену мы в одиннадцать вечера, заканчиваем в восемь тридцать. Без перерыва, даже перекусить времени нет. И все потому что можно не уложиться во время – нормы очень суровые, почти на пределе человеческих сил. Даже Адаму и Збышеку, которые проработали здесь по несколько лет каждый, на расфасовке приходится выкладываться полностью.

А вообще здесь нет установленного регламента. Хочешь – пакуй, хочешь – устраивай перекуры каждые полчаса. Но тогда ничего не успеешь сделать. А не успеешь – босс не заплатит. Эдуард Буджак по жесткости ведения дела не вписывается ни в какие стандарты. Лично мне он напоминает помесь Гарпагона со старшим надзирателем из концлагеря Аушвиц. Это высокий, седовласый, грузный мужчина с тяжелыми чертами красивого, породистого лица. Родом он откуда-то из Молдавии, из пограничного с Румынией небольшого провинциального городка, название которого я забыл. До переезда в Канаду Эдуард был не то плотником, не то сантехником, но по его словам, всегда мечтал о чем-то. Ели бы он был просто сантехником, было бы намного лучше. Но он – сантехник с претензией, и это плохо. Глаза у него серо-стальные, белки глаз почти всегда красные – он постоянно не высыпается.

Эдуард платит своим работникам, мягко говоря, умеренную зарплату и экономит буквально на всем. Он приходит на фабрику каждое утро, вернее, каждую ночь – в три тридцать или четыре. Он сам лично на своем новеньком белом минивэне иногда развозит партии бейгелов клиентам. Днем он стоит за прилавком небольшого магазина, находящегося на обращенной на Мармадьюк-роуд стороне фабрики, или ведет в маленьком офисе бухгалтерию. И так семь дней в неделю. Тяжела шапочка.

Текучка на этом участке страшенная. Мало кто хочет работать на таких условиях – ночью, да еще десять-одиннадцать часов, да без перерыва, да на такой норме выработки. Да еще за такую зарплату – Буджак платит расфасовщикам семь долларов в час. Даже вэлферщики не идут к нему – добрейший Эдик платит всем чеком. То есть, в реальности выходит где-то шесть долларов пятьдесят центов. Меньше шестидесяти долларов за изнурительнейшую смену.

Больше одной – двух недель тут обычно никто не задерживается. Правда, года полтора назад один человек проработал на этом участке аж три с половиной месяца, за четыре доллара в час, семь дней, вернее ночей, в неделю. Это был активно разыскиваемый местными властями нелегал, не то из Колумбии, не то из Мексики. Эта работа для него в Канаде была последней – в конце концов его поймали и после очередной непродолжительной отсидки депортировали на историческую родину.

Как мне сказал Збышек, этого человека \”заложил\” бывший работник фабрики, незадолго до описываемых событий крепко поскандаливший с Буджаком и выброшенный им без выходного пособия. Буджака вызывали несколько раз куда-то, канителили даже после депортации нелегала, который, как оказалось, был ранее пару раз судим за шоплифтинг – мелкое воровство по магазинам. Но по большому счету Эдуард Буджак отделался простым испугом – его, кажется, даже не оштрафовали. С тех пор Эдик стал очень осторожным и всегда требовал у возможных соискателей места на фабрике карточку соцстраха.

Збышек с Адамом здесь проработали около четырех лет каждый, меняются местами каждый вечер. Распределение обязанностей среди трех ночных работников фабрики следующее – расфасовщик, собственно пекарь и старший смены.

Чем занимается расфасовщик, известно – расфасовкой. Собственно пекарь вывозит из холодильника на уставленной подносами многоэтажной тележке заготовки – колечки замороженного теста, и сыплет их в кипящую воду. Через некоторое время уваренные до нужной кондиции полуфабрикаты вынимаются из кипятка и укладываются на предварительно смоченной холодной водой широкой деревянной доске. Затем собственно пекарь посыпает их различной \”посыпкой\” – кунжутными семечками, специально подготовленным и расфасованным в большие целлофановые пакеты полусухим печеным луком, сушеным чесноком, или короткими рыжими стружками популярного в этих краях сыра чеддера – в зависимости от. Потом собственно пекарь незамедлительно загружает все это добро в печь – многоэтажный стальной барабан со огромной раскаленной спиралью глубоко внутри печного зева. И выпечка начинается.
Старшой в основном помогает расфасовщику или пекарю, если в этом имеется нужда. А нет нужды – дремлет в углу, облокотившись на стол и положив голову на кулак, как Адам. Збышек действует быстро и умело. Его здоровенные ручищи не делают ни одного лишнего движения. Еще бы – четыре года, привык. Мощные мышцы его плеч и рук играют в такт работе. Збышек – культурист с многолетним стажем. Он регулярно, три-четыре раза в неделю ходит в спортзал, питается отборной органической пищей, тратит уйму денег на специальные напитки, содержащие высокий процент белка, не пьет и не курит. Витамины хавает горстями. Я одного не понимаю – какого хрена он это все делает? Для того, чтобы быть крепким, сильным, здоровым, красивым и – вот так беспросветно пахать ночи напролет на мерзкого дяденьку за десять баксов в час? Ну а дальше – что?

Он добродушный парень, хотя и слегка болтливый. У него широкое розовое лицо, усыпанное крупными веснушками, и добрые голубые глаза. Он совершенно и незлобив, и мало походит на польских или западноукраинских мужчин, недоверчивых, настороженно-подтянутых, злых.

Совсем другое дело – Адам. Это неразговорчивый, суровый мужчина, с сухими, резкими, волчьими чертами лица. Это полная противоположность Збышеку. Он нервен, много курит, и иногда бывает очень дерзок на язык. Оба хорошо говорят по-русски, бегло и почти без акцента, только ударение у них хромает. Оба они, как и большинство знакомых мне поляков, убежденные антисемиты – Адам в большей степени, Збышек – в меньшей. Несмотря на разность характеров, их объединяет застарелая ненависть к своему работодателю. Заместитель Эдуарда и совладелец фабрики Саша Цейтлин у них тоже не в фаворе. Адам и Збышек с начальством почти не разговаривают – только по крайней необходимости.

********

Однажды, кажется, во вторую по счету здесь смену, я имел глупость после ее окончания пойти на свою основную работу. Работал я (и сейчас работаю) вторым поваром в благотворительной столовой для неимущих. Вторым – это в отличие от \”первого\”, то есть старшего. Я там только на \”подхвате\” – всего лишь две смены в неделю. Не от хорошей жизни я пошел работать расфасовщиком бейгелов – работай я поваром на полную ставку, духу бы моего не было на фабрике Эдуарда Буджака.

После бурной ночи, проведенной на фабрике, на кухне у меня все валилось из рук. Чувствовал я себя так, как будто меня с размаху треснули по темени тяжеленной кувалдой. Спать хотелось до потери сознания. Я ронял кастрюли, обжигался, крепко пересолил суп и, под занавес дня, нарезая капусту и лук для завтрашнего салата, здорово порезался большим кухонным тесаком. После этого я постарался подбить ночные смены так, чтобы их окончание никоим образом не совпадало бы с началом рабочей смены в доме призрения.

Все равно приходил домой я совершенно разбитый. И не столько физически, сколько морально. Угнетало меня на хлебной фабрике Эдуарда Буджака многое – почти невыполнимые нормы, низкая зарплата, невыносимая монотонность, отсутствие малейшей перспективы, которое ощущалось во всем абсолютно – хотя какая уж тут к черту перспектива. Одно слово – расфасовщик бубликов.

На столе около меня находится сотни две бумажных мешков разного калибра. Каждый из них жирно надписан черным фломастером, указывающим фамилию покупателя, количество и ассортимент поставляемого товара: \”Акива – пшеничные 14\”, \”Сэгерсон – сырные 20\”, \”Бейлис – пшеничные 16, луковые 8\”, \”Вульф – пшеничные 20, смешанные 20\”. Ржаных с луком клиенты мистера Вульфа почему-то не употребляют…

Мне захотелось пить. Прошло больше четырех часов с начала смены, и все это время я работал как автомат. Плечи и шея у меня начали затекать, мелькающие перед глазами бейгелы превратились в размазанные брызги – рыжие, желтые, черные. Я решил устроить себе небольшой перерыв. В самом деле, ошибешься, еще что-нибудь не туда положишь – все сначала ворошить придется, проверять, перекладывать, ну его на… Клиенты очень не любят обнаруживать в мешочках ту продукцию, которую они совсем не заказывали.

Перерыв – тут это понятие растяжимое. Так, сходить, попить холодной водички, выкурить сигаретку. Пять минут от силы, больше – никак не выходит. Нужно стоять как прибитому около большого стола и расфасовывать эти проклятые бублики. Поесть не удается, да и аппетита нет никакого после отупляющего режима фасовки. Сигарета помогает куда больше. Кофейника на фабрике нет. Кофе здесь – это излишняя роскошь.
Боковая дверь вдруг разпахивается, и в помещение входит Эдуард. Я это скорее чувствую, чем вижу – по сторонам я не смотрю. Типа работаю. Бросив на ходу Збышеку пару слов, он идет в сторону офиса. Минут через пятнадцать он снова появляется в помещении. Это у него ночная проверка, он так каждую ночь приходит. Поговорив с Адамом, он, широко улыбаясь, подходит ко мне.

– Ну что, как упаковочка – расфасовочка? – фальшиво-весело орет он, – движется вперед? Пакуются бубл-л-л-ечке-е, а?!

– Пакуются. – Я совсем не расположен сейчас поддерживать шутливый тон моего работодателя. За эти две недели я уже успел его возненавидеть. За условия работы, мало похожие на человеческие. За мизерную плату. За ироничный, зачастую издевательский тон, которым он имел обыкновение разговаривать с подчиненными. За его идиотскую, как будто приклееную улыбку. Веселится, будто сливочный пломбир ему подносят.

С минуту Эдуард наблюдал за моими манипуляциями. Потом задал совершенно ненужный вопрос:

– А как вообще тебе работа здесь? Привыкаешь?

– Потихонечку.

Я продолжаю расфасовку с каменной мордой. Эдуард все не уходит. Чего ему от меня надо? Чтобы я начал расхваливать его говенную фабрику или стал рассыпаться в благодарности? Мол, благодетель ты наш, отец родной.

Эдуард Буджак продолжает торчать около меня, как соляной столб. Напряжение начинает постепенно расти.

– Да, здесь только потихонечку и привыкнешь, согласен с тобой. Работа здесь дерьмовая, потная, хлопотная, зарплата мизерная. Хозяин тоже полное говно, – он то ли заводит себя, то ли издевается надо мной, – правильно я понимаю ситуацию, э?
Кто бы спорил. Но я вежливо отвечаю ему:

– Я этого вам не говорил.

– Конечно, не говорил. Я знаю, что ты этого не говорил. Еще бы ты так говорил.
Ему явно хочется вознаградить себя за ночной визит на фабрику. Краем глаза я замечаю, что Збышек с любопытством поглядывает на нас.

– Тебе хочется что-то мне сказать? Я с удовольствием тебя послушаю.

Чего мне хочется сейчас больше всего – так это крепко двинуть моего начальника тяжелым металлическим подносом по его дурацкой большой башке с торчщими во все стороны седеющими космами. Так треснуть, чтобы он тяжко грохнулся прямо на мешки с этими сволочными \”бублечками\”. И больше не вставал. Хочу вот увидеть, как выглядят желтенькие подошвы его щегольских замшевых ботиночек-говнодавов.

– Что вы имеете в виду, Эдуард?

– Ты так подумал, вот что я имею в виду. Я очень проницательный человек, знаешь? Я вообще с первого взгляда могу определить, что обо мне человек думает, вот так.

– Так что же я о вас сейчас думаю?

– Ты хочешь знать?

Из напряженной фазы разговор плавно перетекает в фазу идиотскую. Но так или иначе, эту тему надо закрывать – и как можно скорее.

– Эдуард, – говорю я ему как можно спокойнее, – я сделал или сказал что-то такое, что могло бы вас обидеть? У вас что, плохое настроение?

Он смотрит мне в глаза. Потом закуривает и машет рукой.

– Нет, ты ничего такого не сказал, – вдруг говорит он мне примирительно, – забудем это. У меня, наверное, действительно сегодня плохое настроение. Закурить не хочешь?
Закурить мне очень хочется, но я отрицательно мотаю головой.

– Времени нет, не уложусь. Спасибо.

– Ничего, ничего. Брейк, десять – пятнадцать минут, ничего. Держи, закуривай. Начальник угощает, хе-хе-хе. Хочешь, выйдем на свежий воздух, поболтаем? – улыбается он. Ну и перескоки…

Я колеблюсь пару секунд. С одной стороны – это его фабрика, и я здесь пока работаю. С другой стороны – а пошел бы он в жопу со своим гнилым сарказмом. Всю жизнь – да по чужим унитазам, дерьмо застрявшее по трубам проталкивал, а здесь как бы капитана Левасера из себя корчит. Но сигарету у него я на всякий случай беру и засовываю себе за ухо.

– Спасибо, Эдуард, но у меня уже был брейк – полчаса назад. Потом.

– Как хочешь. – Он все еще улыбается. Потом его улыбка гаснет, он поворачивается и идет к двери.

Я смотрю ему вслед. На ходу он слегка покачивает своим обширным седалищем, обтянутым выцветшей джинсовой тканью. А может, он – голубой? Тогда становится отчасти понятными его ужимки и странное иногда поведение. А как же его жена? Может, он – бисексуал? Надо будет у Збышека потом спросить. Но, во всяком случае у него с крышей явно не все в порядке – здесь без вопросов. Я вытаскиваю сигарету у себя из-за уха и бросаю ее в мусорный ящик. Сарказматик-самоучка с голубоватым оттенком и ненавязчивыми аберрациями поведения в роли моего босса – как раз этого мне и не хватало для ощущения полноты жизни.

********

В четыре утра в помещении появляется совладелец фабрики Саша Цейтлин. Он молод – примерно моего возраста или чуть постарше, черноволосый, краснолицый, кривоногий как бульдог. Огромные, размером почти с блюдце линзы его очков делают его похожим на сонную черепаху. Около нас он долго не задерживается. Понаблюдав немного за нашей работой он, сонно покачиваясь на своих кривых ногах, уходит в офис. Саша здесь живет уже больше двадцати лет, хотя от акцента так и не избавился. Оба они – и Саша и Эдуард, демонстративно говорят при работниках только по-английски. По-моему, это лишнее.

В пять утра появляется Вова. Ему за пятьдесят, у него землистый цвет лица и висячий, как банан, нос. Вова еще как следует не проснулся. Он бесцельно бродит по фабрике и невнятно матерясь, натыкается на мешочки с расфасованными бейгелами. Неутомимый Збышек тем временем загружает в печь очередную порцию. Осталось еще три таких захода, а это – примерно двадцать тележек. Сто пятьдесят подносов. Две тысячи бейгелов. Три с половиной часа…

Вова наконец приходит в себя и развивает бурную деятельность. Он закуривает, смотрит на часы, произносит решительное \”Ы-х-х, бл…!\” и начинает бегать между рядами мешочков, выбирая нужные ему. Несмотря на кажущуюся нескладность, он движется очень проворно. Ряды мешочков быстро тают. Саша выходит из офиса и тоже начинает таскать мешочки в другой минивэн. И Саша, и Вова хорошо знают, что, сколько и куда им везти. Через пятнадцать минут, уложив свою часть, Саша забирается в машину и уезжает первым. Я не успеваю в расфасовке, и зову Адама на помощь. Огорченный донельзя Вова переживает вслух – громко, на всю фабрику.

– Опять опаздываю. Опять. Ой, ну и что же мне делать, что?! Давайте, пошустрее, порезче, а? Везти ж это говно в мешках… открываются же скоро они… опять позвонят и скажут – во, опять, сука, с опозданием привез. Душу и веру живую и мертвую маму их в сердце, печенку и кишки с пузырем… сзаду и спереду… а вам что? Насрать вам всем, вот что.

Он на всех орет, но на него тут давно никто не обижается. По-моему, у него тоже не все дома. Шапка пепла длиной сантиметра в три падает с его сигареты прямо в мешок с уложенными бейгелами. Я хочу ему это сказать, а потом думаю – а мне какое дело? Лишняя шишка на башку моему хозяину. Вова подбегает ко мне.

– Холодно, с-сука. А ты – надел бы душегрейку. Сквозит, простынешь. Не выпендривайся. А то я тоже так смолоду выпендривался – видишь, на что похож стал. Все вы, молодые, такие – прыгать любите выше своего х… пупка, а все без толку…

********

Наконец, полностью загрузившись, Вова уезжает. Время тянется страшно медленно. Шея окончательно потеряла всякую чувствительность. Хочется бросить все к черту. Но нельзя! Нельзя. Сейчас мы производим продукцию уже для фабричного магазина.

В семь приходят работники дневной смены. Это два тестомеса, люди средних лет. Они тоже из Восточной Европы, венгр и, кажется, словак. Один из них, высокий, толстенный мужик по имени Чаба, с гетманскими усами и огромным висячим пузом, привозит на тележке из склада десятикилограммовые пачки с мукой, сыплет ее в чан и замешивает тесто. Другой, имени которого я не знаю, занимается формовкой бейгелов, укладывает их на подносы и увозит в холодильник – замораживать. Они работают молча, не разговаривая, не улыбаясь. Улыбаться на фабрике Эдуарда Буджака особо не с чего. Уборщица придет в восемь.

Кажется, укладываемся. Я чувствую даже какую-то гордость: вот, уложился без посторонней помощи. А что? Это – мой боевой участок. Я – работник картонного мешочка и бублика. Интересной и содержательной жизнью живу, дальше некуда. Квалификация моя растет прямо на глазах.

Восемь утра. Пришла уборщица…

Мне осталось дофасовать несколько мешков. Последние двадцать минут даются мне с большим трудом, подогревает мысль, что вот еще немного и – домой. Так когда-то в армии я сдавал нормативы перед выпуском из школы сержантского состава…

Все, закончил. Гляжу на часы – восемь семнадцать. Надо же, управился на тринадцать минут раньше. Участок опустел. Адам ушел полчаса назад, Збышек все еще собирается – моется поди, наводит красоту, душится одеколоном. Эта мысль (наверное, от усталости) вызывает у меня непроизвольное идиотское хихиканье.

Вместо того, чтобы идти домой, я сажусь на поломанный стул у входа и закуриваю. Отсюда мне видна вся фабрика и снующие по ней рабочие. Сидеть этаким гонобобелем, глядя на вкалывающих от души коллег – очень хорошо, но через минуту глаза у меня начинают слипаться, и я чуть не прожигаю сигаретой себе дыру на штанах. Право, мне лучше идти.

Я не торопясь выхожу с фабрики. Топать до сабвея мне минут десять. Становится теплей. Похоже, солнечный день будет сегодня. Ноги как будто налиты свинцом, я их с трудом переставляю. Странное дело: в прошлом году, работая землекопом на стройке, я отрабатывал больше – по двенадцать часов каждый день. И как работал – лопатой, киркой, копал глубокие ямы, таскал тяжеленные тачки с землей. До фига тачек за смену успевал перетаскать, а это – десятки тонн. Работа была не в пример тяжелее физически. А так посмотришь – и ничего: пришел домой, под душем пополоскался – и через улицу, в атлетический клуб, поупражняться часик на снарядах, по груше боксерской постучать. А сейчас чувствую себя прямо как столетний пердун. Монотонность, вот оно что. И ночь – ночью спать надо.

В вагоне сабвея я засыпаю и чуть не пропускаю свою остановку. Хорошо, что сегодня мне никуда больше идти не надо…

********

Я работаю. Теперь я куда лучше понимаю, что же это такое – эксплуатация человека человеком. Дошел, так сказать, прочувствовал. Недаром в до- и послереволюционной России представители славного рабочего класса так с водкой дружили. Каждый Божий день одно и то же, год, два, пять, десять лет, всю жизнь. Кошмар.

Хочешь не хочешь, ты – винтик, и винтиком помрешь, хоть тресни. Правда, всегда были исключения – люди по доброй воле шли работать на заводы и фабрики, и делали свою работу с душой, и отдача была соответственная. У меня был знакомый инженер, который в один прекрасный день плюнул на все и пошел на завод. Слесарем-инструментальщиком. Не вкалывать, не ишачить, и не лямку тащить, а именно работать. И стал настоящим асом своего дела. И имел с этого дела раз в пять больше, чем инженеришко. Но таких было подавляющее меньшинство. Да и то – не бублики же фасовать они шли. Винтик только тогда сидит в пазу тихо и спокойно, когда знает что он – винтик, и гордится этим. Винтик, так сказать, разумеющий себя винтиком. А если – не разумеет, если – не понимает? Не желает понимать, и все тут. Все его бессознательные порывы и искания разбиваются о гадскую действительность. Что мы с этого имеем? А имеем мы кошмарный, неостановимый внутренний конфликт, сродни арабо-израильскому. А возможностей выбиться из этого дерьма всегда было мало. Зато водочки много, пей – не хочу.

Хотя я и выполняю неквалифицированную работу и получаю соответственно – по мизеру, я все-таки не принадлежу к местному рабочему классу. Прошу не путать. Я – Богом пришибленный иммигрант, без кола и двора, без нужных знакомств и связей, без денег, без ничего… Хм, рабочий класс… здесь представители сего класса живут как у Бога за пазухой. Так, как на говенной буджачьей фабрике, в этой стране вкалывали сто лет назад. Или все сто пятьдесят.

С другой стороны, те деньги, которые я здесь зарабатываю за смену, в стране, откуда я уехал, вряд ли зарабатывают даже за месяц.

Я – пролетарий. Корень в этом слове ясно просматривается – пролет. Не лестничный пролет, а тот, другой. От слова пролетать, пролетаешь, пролетел. Здесь, в Канаде, процентов семьдесят новоприбывших очень быстро становятся такими.

Внезапно я останавливаюсь. Из какой-то темной глубины в мое сознание впрыгивает удивительно светлая и простая мысль. До того светлая и до того простая, что у меня буквально захватывает дух. Вот она – простота. Великая Революция, рабочий класс, революционеры, бессребренники, идеалисты, подлецы, пролетариат и мое персональное место в этой каше – что мне, по большому счету, до всего этого? Да гори они все синим пламенем. Великая и простая правда моей смрадной жизни состоит в том, что мое место – не здесь. До меня неожиданно доходит, что я совершенно не обязан вкалывать здесь, как на каторге. Почему-то я с самого сначала вообразил, что обязан работать здесь и именно бубличной расфасовкой зарабатывать на жизнь. Давеча я смеялся про себя над Збышеком. А я – чем я лучше?!

Иногда на человека находит, как тяжелая серая туча, какое-то странное, тяжелое помрачение. Вот и на меня нашло.

Осознав до конца всю нелепость ситуации и свой сумеречный идиотизм, я почувствовал огромное облегчение. От этого восхитительно-щекочущего ощущения мне захотелось громко и радостно засмеяться. Кто сказал, что я не могу этого сделать? Но мне этого показалось мало, и я захлопал в ладоши, сильно напугав этим Адама. Бедный, отскочил от меня как ошпаренный, чуть не повалив при этом шкафчик на колесиках. Збышек издалека тоже уставился на меня. Полнейшая растерянность – вот что сейчас было написано на его лице. Адам о чем-то меня спросил. Кажется, не рехнулся ли я от чересчур напряженной работы.

Не обратив на него ни малейшего внимания, я плечом оттолкнул металлическую раму на колесах и вышел наружу, в ночь. Пошли вы все на х.., думал я, глядя в непроглядную темень и вслушиваясь в шум дождя. С вашей фабрикой вонючей, с вашими правилами и нормами. В гробу я вас всех видал. Сейчас я закурю сигарету, и медленно, со смаком ее высмолю до упора. А потом, не торопясь пройду назад, в заднее помещение, где на крючке висит моя куртка. Надену ее – и айда отсюда без оглядки, навсегда. Иди сам по себе, и да не преткнется нога твоя. А человек – сам себе лучший дурак, это верно древние подметили. Аминь.

Если этот молчаливый придурок Адам выпрется сейчас сюда и начнет мне выговаривать за брошенный без спроса участок, я его обматерю. Рыло деревенское. А вякнет он мне что-нибудь не то – врежу так, что мало не покажется. Но не идет сюда Адам. Понимает, что не выгорит у него, чувствует, что сейчас легко можно нарваться. И правильно, Адам, чувствуешь, не ходи сюда. Сейчас меня трогать не надо. Так что стой себе и фасуй вместо меня эти вонючие бейгелы – кунжутные, сырные, ржаные блядь, с луком.

Я постепенно прихожу в себя. Взрыв свободы, наэлектризовавший меня и наполнивший мое тело энергией, постепенно опадает, стихает. Я начинаю понемногу возвращаться на землю.

И мне становится жаль потерянного времени и потраченных сил. Если я сейчас плюну на все и уйду, это будет как раз то, что больше всего устраивает моего работодателя – кровососа. На этом и расцветает его бизнес, пухнет его и без того жирная харя. Нет уж, решаю я, дудки. Как-нибудь доработаю до конца недели, а там получу бабки – и долой. Лучше еще немного помучаться, но получить свое, а гордость и принципиальность – иногда не лучшие советчики.

Я закуриваю новую сигарету, и присаживаюсь на холодный бетон. Как хорошо сидеть, вот так, ничего не делая, болтая ногами и покуривая себе потихоньку. Я сижу так довольно долго, наслаждаясь отдыхом, и восхитительным ощущением свободы. Как это до меня не дошло сразу?! Наверное, для этого мне непременно надо было отпахать здесь энное количество времени. За все платить надо, в том числе и за это. И надо же – эта мысль пришла именно тогда, когда мне было хуже всего, и не только физически. Сколько же таких простых, хороших мыслей сидит в человеке, и что же надо делать, чтобы вытащить их наружу?

Какое-то время я еще сижу на холодном бетоне. Потом щелчком выбрасываю окурок в темноту и возвращаюсь на свой участок. Адам что-то там ворчит, но я не слушаю его воркотню. Я работаю.

*********

Мы едем домой. На часах восемь двенадцать, а мы уже на Эглинтоне. Еще минут двадцать, и я дома. Мы сегодня опять рано закончили.

Збышек ведет машину . Его могучие руки спокойно лежат на черном кожаном руле. У него подержаный красный \”Фольксваген-Гольф\” – небольшая, но хорошая, надежная машина.

– Слушай, а чего с тобой сегодня было? – вдруг спрашивает он меня, – что ты там… смеялся?

– А так, ничего. Вспомнил что–то. Слушай, Збышко, а как зарплату у нас получают – раз в неделю или в две?

– Мы раз в две недели. Новичкам платит так: первая получка через три недели, а платит он за две.

Так. Приятный сюрприз. Хотя, если честно, следовало ожидать.

– У меня к нему такая злошчь, такая злошчь, что я тебе сказать не могу. – Немного помолчав, заговорил Збышек. – Он нас четыре года это… трахает как на каторге и платит по часу – ты понимаешь?

Збышек с Адамом получают раза в полтора меньше, чем на аналогичной работе в небольших компаниях, и в два-три раза меньше, чем на крупных хлебопекарных предприятих. Ну что ж, браво, Эдуард. Умел брат Пробус дешево покупать.

– Если он бы мне попался… там… – цедит сквозь зубы Збышек, – никто бы этому гаду не позавидовал. Здесь не то – морду не набьешь, сразу посадят. Сволочная страна, мачь ее…

– Посадят как пить дать.

– Как пить – что?

– Как пить дать. Это значит – точно, без всякого сомнения. Выражение такое. Понял?

– А-а, понял.

– Так он тебе второй год зарплату не повышает?

– Какой к черту второй. Третий. Все у него не как у людей. Вэн его новый видал? Так он его ни разу еще не застраховал. Рискует, а не страхует, курвa мачь. Я тебе говорю – он довел меня до последнего. И Адам тоже самое говорит. Я тебе говорю – такая злошчь у меня ни кого не была. Такая… ммм… э-э-э… ну эта, как там…

– Ненависть?

– Точно, ненавишчь, ненавишчь. Скупой как… не знаю что. Я бы его живым сварил в котле вместе с бейгелами. Не поверишь.

Отчего же не поверю. Поверю. Стоит только посмотреть на искаженное \”ненавишчью\”, обычно такое спокойное и доброе лицо Збышека Новицкого, как сразу же исчезают последние сомнения. Сколь же счастлив Эдуард Буджак, что живет он здесь и сейчас, а не там и тогда.

Но вообще-то это их интимные дела. Збышек выбрал свою долю сам – и по своей воле он вкалывает ночи напролет у \”кровопийного\”. Мог бы поискать и найти работу получше. Он молод, здоров, неплохо говорит по-английски. Какого же хрена он здесь торчит?

Я например, лично с таким раскладом не согласен и потому ухожу. У меня сейчас одна забота: как бы получить заработанные деньги. Этот гад, оказывается, может и не заплатить. Он такой. Но он ездит на не застрахованном минивэне – это уже лучше.

********

– Я пришел поговорить, Эдуард.

– А? Что? За… а, это ты. Ну, чего тебе? – хмуро бросает мне стоящий за прилавком мой дражайший работодатель. Он явно опять не выспался, нечесан и небрит, глаза красные, как у жаждущего вурдалака.

Сегодня четверг, девять часов утра. Очередная моя смена начинается в одиннадцать вечера, как всегда. Но спервоначалу мне надо получить деньги у своего босса. Кажется, я выбрал не совсем удачное время. Но – слишком поздно. Две недели я уже отработал, сегодняшняя смена знаменует собой начало третьей. Если я сейчас не вытяну у него заработанное, то тогда победа останется на его стороне.

– Нам надо поговорить, Эдуард.

– Насчет?

– Насчет зарплаты. Сегодня как раз две недели, как я у вас работаю.

– Ну и?

– Две недели – и зарплата, как и по закону. Я зарплату пришел получать.

– По закону? Хе, по закону. Хе – хе – хе. – Он самодовольно смеется утробным смехом. – У меня не так, мой юный друг. Чтобы получить зарплату, тебе надо будет отработать еще недельку. И тогда ты получишь за две. Идет? – он довольно ухмыляется.

– Первый раз об этом слышу, если честно.

Эдуард Буджак некоторое время смотрит на меня. Потом зовет Сашу.

– Пошли в офис, – с тяжелым вздохом говорит он мне.

В офисе Эдуард плюхается в кресло и задирает ноги на стол. Конечно, он хочет сейчас выглядеть как настоящий, крутой американский босс. И затеял он свой путь из магазина в офис только лишь из-за этого. Отсюда и нарочитая резкость и безапелляционность тона, грубый лексикон, и напряженная ненатуральность. Он хорохорится перед всеми – перед своей женой, перед работниками, покупателями, перед всеми на свете. Он не может хоть что-нибудь сказать или сделать просто, он должет хоть немного, но повыпендриваться. И все время он старается говорить на английском, несмотря на то, что все его работники – русскоязычные. Английский его коряв и страшен, говорит он на нем с дубовым акцентом, но ведь вот же – говорит.

– Соу, – высокомерно говорит он.

– Соу. Зарплату я новичкам не выдаю сразу. В конце этой недели ты у меня как раз получишь. А когда захочешь увольняться, или когда я захочу тебя уволить – по окончании работы получишь за первую неделю. Усек?

– Эдуард, когда я к вам нанимался, мы с вами об этом не говорили. Мне очень нужны эти деньги именно сегодня. Мне их надо посылать домой – у моего отца диабет, и работать он не может. Живет он тем, что я ему посылаю. Этакой финансовой политикой вы ставите меня в тяжелое положение.

– У твоего отца диабет?…

Эдуард – диабетик со стажем. Этим со мной поделился Збышек. Потому я сейчас и награждаю своего родителя сей загадочной болезнью – на всякий случай. А на самом деле – хрен его знает, моего папашу, чего у него там, диабет или еще что. Очень возможно, что и диабет. А может, что и похуже. Я своего отца видел последний раз, когда мне было лет пять. Потом он исчез куда-то, пропал, испарился из моей жизни. Раз и навсегда.

– А-а. М-м. – Эдуард буравит мое лицо своими стальными глазами, – а мать?

– Нет у меня матери. Я сирота по жизни.

– Ты смотри…

– Я не шучу, Эдуард. Мне действительно крайне нужны эти деньги.

Я уже все решил про себя. Не выдаст он мне мое жалованье – ватага пуэрториканских подростков через месяц – полтора сожжет его новенький незастрахованный вэн. К этому времени там сменится еще минимум парочка работников. И тогда будешь гадать, сукин ты сын, кто же тебе так удружил. Не бить же ему морду, в конце концов. Срок получить из-за этого мерзавца – вещь мне совершенно не нужная. А сожжение вэна – это мне обойдется недорого. По пятьдесят долларов на человека. Договариваться с ними будет совсем другой человек. Я – бедный, как говаривал блестящий кавалер дон Румата Эсторский – честь дороже.

Я смотрю ему прямо в глаза. С полминуты Эдуард изучает мое лицо, что-то прикидывая. Шумно вздохнув, выдвинул вдруг ящик стола и начал бесцельно рыться в нем. Потом встал, еще раз вздохнул, вынул ключи из кармана брюк и пошел в угол, где стоял большой черный несгораемый шкаф. Повозившись с замком немного, он распахнул дверцу шкафа и через минуту с лязгом ее закрыл. Что на него так подействовало – моя решимость или сыновняя заботливость – это навсегда останется для меня тайной.

– Вот, твоя зарплата за две недели. Триста пятьдесят два доллара. Смотри, мы тебя ждем сегодня вечером. Понял?

– Конечно.

Хм, оказывается, Эдуард не самая последняя сволочь. Есть ли в нем что-то, способное откликнуться на человеческую нужду? Или? Я чувствую, что… Стоп!!! Я заставляю себя все вспомнить: ночные часы, боль в шее и спине, его самодовольную болтовню и идиотский сарказм, постянную усталость и разбитость, международную солидарность трудящихся иммигрантов, комкаю все это и быстро затыкаю отверстие, через которое готова просочиться и уйти прочь накопившиеся обида и злость против него. Это хорошее, здоровое чувство, как ничто другое помогает держать правильный баланс в отношениях с такими вот индивидуумами. Клянусь, я не такой, это жизнь такая. В конце концов, никакой милости он мне не оказывает, а отдает то, что мне причитается по праву.

Во всяком случае, я не отказываю себе в небольшом удовольствии демонстративно пересчитать при нем деньги. Ну что ты сделаешь, пятерками и двушками выдал, сволочь. Тень беспокойства пробегает по его лицу, в красноватых глазах его вспыхивает огонек недоверия.

– Ну мы договорились, ты помни. Я пошел на большую уступку, нарушил свои правила.

Он шмыгает носом и долго, пристально вглядывается мне в глаза. Смотри, смотри, может, и увидишь чего. Он явно уже начинает жалеть, что поддался минутной слабости и выдал мне жалованье – по выражению лица видно. Но – что с возу упало, то не поднимешь. Подвела сегодня тебя твоя хватка, Эдик.

Сумма верная. Я перегибаю пачку пополам и засовываю ее в боковой карман. Я уже опомнился от моей минутной слабости и мне страстно хочется послать его на три буквы, прямо сейчас. Но если я это сделаю, тогда у меня не получится то, что я задумал. А задумал я следующее: он будет вынужден ночью встать и бежать на фабрику, чтобы самому стоять и фасовать. Ни Збышек, ни Адам одни фасовать не будут, ни при каком раскладе. А пока он найдет мне замену – много воды утечет. И будет мой дражайший босс работать сегодня ночью, как нанятой. И завтра не будет ему сна, и послезавтра тоже. Маленькая запарочка. Это будет мой небольшой, как здесь говорят, а \”little fuck you\”.
Выразив надежду на скорейшее свидание моему уже бывшему начальнику, через магазин выхожу на улицу. Прощай, фабрика. Таких страниц в моей жизни накопилось уже порядочно, и эта – всего лишь одна из них.

Давид Ансари

Коллаж newcaucasus.com

ПОДЕЛИТЬСЯ