Три взгляда на распятого ястреба

By Giga CHIKHLADZE

ЭКОЖУРНАЛИСТ

Уже стемнело и в отблеске фар, за очередным поворотом, мне почудилась Голгофа. Только вместо людей на крестах были птицы… Просить остановить машину было бессмысленно – маршрутка была переполнена, а водителя и так торопили. Впрочем, обо всем по порядку:

Через год после того, как главный аджарец переехал в Москву, я оказался в командировке в Батуми. Но надо было съездить и в Хуло. Обычная маршрутка быстро ехала по отлично отремонтированной дороге и где-то неподалеку от Шуахеви я увидел ЭТО… Кроме меня, этого никто не заметил. Или просто не обратил внимания.

На следующий день я договорился со знакомым таксистом, и мы поехали в горы. Ехали долго и мне начало казаться, что птичьей Голгофы и не было вовсе, как вдруг, за поворотом… Семь высоких крестов, некоторые воткнуты в землю, другие приколочены к изгороди, а один прибит к макушке дерева, росшего тут же. Опытным глазом я определил виды: пара редких черных коршунов milvus korshun* (migrans), остальные – ястребы-тетеревятники Accipiter gentilis** и ястребы-перепелятники Accipiter nisus***. Некоторые были совсем «свежими», от других воняло так, что и подойти было нельзя.

Эмоции я отложил на потом – солнце садилось, а мне нужно было поймать кадр. Машину отогнал подальше – чтобы не мешала, и принялся бегать вокруг несчастных трупиков, ища нужный ракурс. Фотография – страшная штука. Я знаю профессионалов, которые так же бегали вокруг человеческих трупов. Свое поведение я посчитал простительным.

В это время я увидел приближавшегося со стороны деревни парня с ружьем. Он ухмыльнулся и спросил:

– Нравится?

Я сразу понял:

– Это ты сделал?

– Ну да.

– Зачем?

– А чтобы цыплят не воровали. Знаешь, сколько уносят?

Тут я вспомнил об этой традиции. Правда, считалось, что трупы надо вывешивать там, где есть цыплята, а не возле дороги, чтобы ими любовались проезжие. Позже я вспомнил, что во многих местах планеты люди поступают так же и с другими существами, считающимися опасными. Например, со змеями, хотя они-то просто так человека не тронут. Вспомнил известный кадр (кажется, Магнумовский) – головы гремучих змей с раскрытой пастью, прибитые к столбам изгороди в степи. Снято где-то в Америке, причем таким образом, что линия этих столбов со змеиными головами, уходящая вдаль, кажется бесконечной.

Вступать в перепалку с горе-охотником я не стал, лишь холодно кивнул парню и он отошел к таксисту, чтобы не мешать мне и заодно выяснить, кто я, откуда и зачем фотографирую. У него уже мелькнула мысль, что результатом моих действий может стать какая-то неприятность – вдруг птиц стрелять запретили?

Я продолжал снимать, когда на дороге появился здоровяк в рясе, с бородой и посохом. Заметив меня, он перевел взгляд на объект съемки, остановился, отбросил посох, ринулся к распятым птицам и начал их сдирать с крестов и ломать хрупкие планки.

Я заорал:

– Стой! Подожди! Ты что делаешь?!

– Это нельзя так оставлять! Неужели ты не видишь? – закричал в свою очередь бородач. – Они распяты на кресте!

До меня не дошло, но нужного кадра я еще не снял и потому сразу же парировал:

– Я специально приехал из Тбилиси, чтобы сфотографировать это. Дай мне еще пять минут.

Он ошалело посмотрел на меня:

– Из Тбилиси? Сфотографировать это?

– Да. Для National Geographic! – почему-то соврал я.

– Ну, ладно, – растерянно сказал он.

Но уже через пару кадров я обнаружил, что весь запас пленки кончился. Закон подлости – это единственный из существующих законов, который срабатывает всегда и везде.

– Все? – спросил парень.

– Да.

– Меня зовут Георгий, я еще только послушник, еще не привык… Но когда я увидел эти сатанинские…

– Что? – изумился я.

– Неужели ты не видишь? – в свою очередь удивился он. – Птиц распяли на крестах. Как Спасителя. Кто мог это сделать, как не сатанисты?

– Это всего лишь традиция, чтобы цыплят не воровали. Да еще и охотничье хвастовство. Думаю, их нелегко подстрелить.

– Нет такой традиции, чтобы птиц на крестах распинать. Ты же понимаешь, КТО задумал это.

– А ты не подумал, что эти птицы – живые существа, которые не заслужили такого обращения. Их, может, во всей Грузии, не так много осталось? – высказал я свою точку зрения.

Тот задумался.

– Да, об этом я не подумал. Значит, тут еще больше зла, чем мне показалось вначале. Кстати, кто это сделал? Не ты же?

Я инстинктивно бросил взгляд на парня, болтавшего с таксистом и не заметившего появления моего собеседника. А он поймал мой взгляд и решительно направился к охотнику.

– Ты же не собираешься его трогать? Он просто деревенский дурак! – сказал я.

– Нет, наверное, ты прав – это просто от глупости он так поступил.

И мы пошли говорить с охотником вместе. Георгий пару раз порывался ввернуть слово о сатанизме, но я произнес столь пламенную речь в защиту живой природы, что ошалевший охотник пообещал мне утопить ружье в реке и стать вегетарианцем. Причем он был вполне искренен. Потом я с трудом отделался от приглашения «посидеть, поговорить еще о природе, я ведь ничего не знал»… В общем, все закончилось хорошо. Как ни странно, даже бородач окончательно успокоился и, как мне кажется, задумался о возможности поступления в университет на экологический. Неисповедимы пути Газообразного Позвоночного.

Вернувшись в Тбилиси, я напечатал снимки и каждый раз, когда смотрю на них, вспоминаю об этой странной встрече и думаю о том, что на любую вещь есть как минимум три взгляда. И еще о том, что понятия «экология» для большинства жителей Грузии еще долго будет просто иностранным словом.

ОХОТНИК

Это как раз тогда было, когда у Мевлуда корова трех телят принесла, в тот год еще Чорохи дом хромого Дурсуна в море смыла. Возвращался я, значит, с охоты и вижу – около моих орлов кто-то крутится. Я их специально у дороги присобачил. Присмотрелся – тип этот, в очочках, маленький такой, вроде как кино с моих птиц снимает. Ну, я струхнул маленько – вдруг, думаю, что. Не зря мне дед говорил – не надо напоказ свою меткость выставлять, а то Бабу узнает, он, такого стрелка как ты, или в гроб, или к себе, в верные люди, возьмет. А с нашей, еще говорил он, везучестью, сам знаешь, что будет. Бабу, я ему говорю, нет уже. Бабу, пропыхтел в ответ старый пердун, всегда есть. И новый – хуже старого всегда бывает – запомни, мол, это. Насилу я от него отболтался. А теперь этот, вот очкарик. Подошел я к нему, а он и спрашивает: – Это, говорит ты, такой меткий стрелок? Да, говорю, кто же еще? Что не знаешь, что кроме меня тут нет другого такого охотника. Спросил, тоже! А он опять: Чего это, говорит, ты птиц, того самое. А я ему – какое, тебе, говорю, дело. Стрелял, значит, надо.

Ну он к своему кину вернулся, говорить, вроде как, больше не хочет. А рядом машина стоит с водителем. Ну, я и подошел к нему, побалакать. А он родственником близким оказался. Дурсуна, не того, что хромой, и не того, что кривой, а третьего, Мевлудова внука троюродной тети внучатого племянника зять – водила этот. И Аслана знает, того, что моряк, брат его еще в пропасть упал, но выжил, только голова, как мятая стала. Ну, поболтали мы с ним. Он говорит, знаю я этого очкарика, тбилисский пустышка он, ничего особенного, и птиц стрелять можно. Просто, говорит, для красоты снимает. А я ему – он чего-то на меня посмотрел плохо. Вроде как удочку я Темуру, так водилу звали, забросил. А тот в ответ – ну ты, говорит, сам знаешь, как с теми, да еще тбилисскими, кто нас, аджарцев не уважает, поступать надо. Ну, я понял, что ничего не будет, если я по-мужски себя поведу, только собрался к очкарику, как еще один псих появился. Поп, не поп, в рясе, с палкой. И как кинулся к орлам… Ну, очкарик, его вроде бы как успокоил, остановил. А потом оба ко мне пошли. Ну, я не напрягся, ружье-то заряжено, да и руки у меня – теленка одним ударом валю.

Подошли и как начали мне мозги полоскать, словно матушка белье в речке стирает. Поп сказал, что меня шайтан подначил. Это, говорит, он тебе нашептал птиц развесить, да еще на крестах. Какой шайтан – дурак я просто, все-ж таки деда слушать надо было. Я ему, попу и говорю: чего ты к крестам лезешь, вон, и у меня, и у тебя на шее тоже кресты висят. А шайтан, тот бы мне сказал моллу убить или шарифа, или Фатиму, дурочку блаженную, хотя бы. Где молла, где Фатима и где птица-воришка? Совсем меня за темного держите, думаете городские – умные, а у нас в деревне – совсем дураки? Тут поп совсем взбеленился, ругаться длинными гяурскими словами начал, вроде как проклинать. Хотя поп этот или не поп, вовсе? Попы другие. А этот… Он что, не знает, что мы, аджарцы, испокон веку муслимане были. Ну, хоть и необрезанные, а адаты у нас все равно муслиманские. Я и креститься-то не умею, а крест – так его все сейчас носят. А как поп проповедь читать начал гяурскую, я и не выдержал – накостылял ему по шее. Слегка, так. Потолкал маленько, посох поломал, рясу на голову хотел задрать, но срам это – лишнее. Все равно святой человек, да и вдруг еще джадо наводить умеет. Развелось их тут, как собак нерезанных. Никто в их церкви все равно не ходит – разве что, гамгебели со своими людьми по праздникам, да те, у кого детей нет. Но они всюду ходят – и к молле, и к попу, и к хевис бери. А поп, как праздник, так, небось, хочет, чтоб крестьянин курицу ему домой принес, а как орел птенцов уносит, так его, орла, и трогать нельзя?

И очкарик этот – врать начал, как по писанному. Этих, говорит орлов (он их, правда, по-другому называл, по-книжному, наверное) в Грузии всего пара штук осталось. Врет, собачий сын – вон их сколько тут летает – и черные, и красные, и коричневые. А меня еще полицейский шариф наш поxвалил – молодец, говорит, правильно делаешь. А если бы не по закону, он первый за мздой, как блоха на собачий хвост прискакал бы. В общем, с очкарика я очки содрал, тот меня вообще видеть перестал. Фильму его трогать не стал – дорогая еще. Послал их обоих на три этажа, да еще чердак с городской крышей добавил. Мы тоже, мол, не лыком шиты. Хоть и деревенщина я, но не обделенный – не только стрелять, но и думать, и понимать умею. Человек, а не скотина-то.

Очкарик крикнул что-то вроде – стреляй, всех не перестреляешь. А поп сказал, что по мою душу шайтан скоро заявится. Ну, я ружье так, вроде как на них направил, даже очкарик без очков увидел.

Шайтан или не шайтан, а я завтра барашка заколю белому Георгию, да молле мешок кукурузы отнесу. Он еще хотел, чтобы я ему изгородь поправил. А деду трубку новую выстрогаю – прав он все-таки. Да еще Мевлуда попросить надо патроны привезти из Хопа, а то совсем почти не осталось… И в Турцию, к своим, на пару месяцев. Так, на всякий случай. Пускай ищут, если что…

ПОСЛУШНИК

Я шел по дороге вниз от одного храма Божьего к другому. Сердце мое было преисполнено радостью искренней и благочестием – ровно неделя внеочередного строжайшего поста и ни одного непреодоленного соблазна. Но не дремлет хвостатый, а я возгордился собой чрезмерно и позабыл о том, что гордыня – первейший из семи грехов смертных.

За новым поворотом пути Божьего увидел я престрашную, богоуродливейшую картину – возле развесистого дуба (точно такой же растет у нас, во дворе монастыря) было огромное множество крестов, на которых были распяты корчившиеся в муках предсмертной агонии птицы. Мне послышались их вопли и, отбросив посох, я ринулся к ним, шепча про себя молитву и призывая господа нашего Иисуса Христа дать мне сил, чтобы одолеть нечистого. Только я, с молитвой на устах, освободил одну птицу от мучений (ох и смердела же она, ох и зашипел же со злобой дьявол!), как увидел какого-то молодого человека. Тот мне что-то кричал. Просил остановиться. Я и помедлил – не грех послушать человека, вдруг даст Бог, помогу ему словом Божьим с Божьей же помощью. Тот молил не спешить с освобождением птиц, что он, мол, он для церковного журнала снимает их, ибо такое послушание ему было поручено от святого отца настоятеля одной из тбилисских церквей. Хоть и безбожники все журналисты эти, фотографы, операторы и корректоры, да еще столичные, но поверил я ему. Нет, не справляются в столице с рогатым, видно это аж из нашей, заброшенной обители, расплодились в Тбилиси безбожники и сектанты, но и в клоаке есть искра Божья, вдруг и правда для благого дела сгодится то, что поручено журналисту. Но тут (на все воля Божья и здесь она так ясно проявилась, что даже журналист понял) – испортилось у него там что-то, и перестал он щелкать аппаратом своим. Подошел ко мне. Мы поговорили, и узнал я, что тот, кто сотворил это богопротивное деяние (его обреченная душа ко мне с тоскою взывала – слышал я это), тут же находится. Крестьянин этот, тоже молодой парень, стоял неподалеку и с самым нагло-невинным дьявольским видом на нас посматривал. Но сначала я решил обратить журналиста очкастого (эти, в очках, умными всегда себя воображают, выше веры себя ставят, еретики). И так легко это оказалось, аж душа моя возрадовалась, воспела и молитву к Богу вознесла трижды, по числу Евангелий.

Тот сказал мне, что птиц пожалел сначала, а я ему: «Каждая тварь – творение Божье и жалости заслуживает, но не дело о куске бездушной плоти вздыхать, когда душа человеческая в геенну огненную навеки пасть готова». «Как это?» – удивился тот. «А так!» – рек я ему. «Неужто не видишь, что пародия тут создана на Спасителя нашего. Сатана здесь неподалеку, но вместе мы и его одолеем, с божьей-то помощью да верой искренней и горячей, как хлеб в тонэ матушки моей покойной!». А он, хоть и готов был уверовать (вот как истосковался человек по вере и чистоте душевной!), все равно не понял. Я ему и объяснил: «Сначала птицы, потом животные. А потом, тот, кто сотворил грех этот, на соседа разозлится и того распнет на кресте богопротивно. Думаешь, сам по себе? Нет, рогатый здесь, неужто не чуешь вони его, смердит он как? Да, нечистый ему диктует, в его он уже власти, крестьянин несчастный, обреченный, но не без надежды!». Наконец-то понял журналист замысел падшего и пошли мы вместе к горе-охотнику.

Хоть и послушник я всего лишь, но не обделен Богом – могу идти по пути Его, и других за собой вести. А охотник, как и ведал я заранее, отрекся от падшего, сказал, что по недомыслию сотворил убожество это, но вскоре (после того, как мы все вместе «Отче наш» семнадцать раз прочитали) понял свой грех, осознал его и покаялся, зарекся такое творить и пообещал в храм божий на исповедь и очищение к отцу Евфраиму или Тэвдорэ завтра же утром отправиться. Народ здешний долго был под игом богопротивных еретиков и мусульман. Но одно только слово, упавшее на здешнюю благодатную почву, готово принести в ответ не одно, а десяток здоровых колосьев. Люди тут с радостью отрекаются от темных и языческих обрядов и обычаев, вновь строящиеся и возрождающиеся храмы переполнены народом, не только по праздникам, как в других епархиях страны нашей, земной обители Божьей (особо, печатью Божьей, мы, грузины отмечены), но и в дни будние. Святые отцы ни в чем тут нужды не испытывают, так щедро паства одаряет их плодами трудов своих. Недаром чуть не треть бюджета Патриархии нашей в Аджарию идет, да и Илиа наш Блаженнейший, Католикос Всея Грузии, из своего личного, сокровенного фонда жертвует на облагодетельствование уголка сего. Сказал я все это крестьянину, только что спасшемуся от погибели души своей (воистину чудом Божьим!) и тот ружье свое чуть не на глазах моих в реку бросил (хотел я остановить его – ведь оружие в горах вещь второстепенной необходимости, после молитвы, креста, Библии, иконы и поста, но раздумал – на все воля Всевышнего!) и отправились мы птиц злосчастных освобождать. Сняли их, кресты поломали и, сотворив столь богоугодное дело, пали мы все вместе на колени и трижды вознесли молитву Господу нашему Иисусу Христу, вопрошая о милости божьей и благодати, ибо не ведают люди, что творят…

Журналист этот, я знаю, в Тбилиси теперь постоянно в церковь ходит – мне ее настоятель, Отец Басили сказал. А охотник пообещал помогать в возведении нового храма в соседней деревне. Он молится, постится и богопротивными делами заниматься более не намерен. Слава Тебе, Господи, да святится имя Твое! Аминь!

ТАКСИСТ

– Да, я таксист. Нет, меня зовут Георгий, а не Темури. Возил ли я журналиста в Шуахеви? Год назад? Да, возил. Он там фотографировал. Как это было? Ладно, расскажу, почему не рассказать. Только, если клиент придет, мне ехать надо будет – моя очередь подошла. Ладно, я коротко.

Журналист мне хорошо заплатил, поехали мы, искали птиц каких-то. Нашли около Шуахеви, прямо на дороге, на палках прибиты были – хороший охотник подстрелил, 12-м калибром, как сейчас помню – гильзы-то там же валялись. Ну, я машину как тут же поставил, фары еще включил, чтобы светлее было – как меня парень тот попросил. Там скала ему солнце закрывало, а дело рано утром было. Ему света, как он сказал, не хватало. А как не хватало – не знаю, я даже без очков газету прочитать смог бы. Ну, фотографировал он, потом деревенский какой-то подошел. Ну, мы поздоровались. Он постоял, посмотрел и ушел. Вот и все… Потом мы уехали.

Что? Какой священник? Бородач? А-а! Вспомнил. Да, проходил какой-то, я его еще подвезти вздумал, но он так на меня покосился – не поймешь, то ли священник, то ли убийца. Хотя, нет, не священник был он, но тоже какой-то такой, из церкви. Дурачок, может… Ну, и он тоже, как деревенский тот, поглазел немного, и пошел своей дорогой. Да нет, никто ни с кем не разговаривал. Я-то с обоими поздоровался, а вот журналист мой – нет. То ли не заметил их – так увлечен был, то ли не знает, что у нас в деревнях все друг с другом здороваются. Да это все. Точно.

Ястреб? Какой ястреб! На кресте? Что он говорил? Ты, сынок, как, сказал, тебя зовут? Гига? Иди-ка Гига отсюда, куда подальше! Смеяться надо мной вздумал? У нас в Батуми тоже своя Асатиани есть. Давай-давай, шагай отсюда! А я-то подумал, серьезный разговор, эх ты! Ну и молодежь пошла… Сезон еще и не начинался, а психи тут как тут.

– Аслан! Гоги! вы слышали, спросил меня: что говорил ястреб! М-да, бедная его жена… И дети. С таким-то отцом…

———————————————————————————
* Zera
** qori
*** mimino

Из личного архива автора