Правозащитник Сергей Ковалев, председатель Российского историко-просветительского и правозащитного общества «Мемориал», президент автономной некоммерческой организации «Институт прав человека» в эксклюзивном интервью newcaucasus.com рассказывает о том, кого можно считать политзаключенным, как становятся судьями и каково быть уполномоченным по правам человека.
– Расскажите о своих впечатлениях от встречи с омбудсменом Грузии Георгием Тугуши.
– Он мне понравился. Это была не очень долгая встреча. Мы с ним беседовали не только о деле Вахания, но и о том, как вообще обстоит дело с правосудием в Грузии. Я не читал и не мог читать его докладов, на которые он ссылался, но, я надеюсь, что он не говорил неправду. У нас не было никаких разногласий. Он говорил так: «Что я могу сделать? Я пишу то, в чем я уверен. Некоторые, не самые главные мои замечания учитываются властью. Я знаю, что по ним иногда принимаются справедливые решения в должном направлении. Я никогда не слышал критики со стороны властей по поводу моих докладов, более того, даже какие-то намеки на такую критику пресекались. Но чаще всего власть просто игнорирует то, что написано в моем докладе. Вот и все». Я думаю, так сказать, что это очень практичная линия поведения власти. Именно потому, что нет обязанности. Природа этой службы омбудсмена основана на моральном авторитете. Это воспитываемые вещи. Но грузинский государственный аппарат пользуется тем, что эта служба не может приказать.
– В Грузии посещать тюрьмы могут только люди из аппарата омбудсмена.
– Другой общественной комиссии нет?
– Раньше была, сейчас нет. Но, насколько мне известно, ведутся разговоры о том, чтобы вернуть эту практику.
– В России есть такие комиссии. Но, к сожалению, Валентин Гефтер (который принимал участие в разработке законопроектов в сфере общественного контроля за соблюдением прав человека в местах принудительного содержания под стражей – прим. авт.) несколько преувеличивает ее возможности. Потому что закон об общественных наблюдательных комиссиях довольно плохой. Изначально он неплохо был придуман. Потом он портился, портился и та сторона, которая настаивала на этом законе, была вынуждена с одним соглашаться, с другим и так далее. Но и это бы ничего, он все равно бы мог оказаться вполне действенным. А дальше эти комиссии стали насыщать бывшими прокурорскими работниками и другими удобными для власти людьми.И это решило возможности этих комиссий.
– Сформулируйте, пожалуйста, статус политзаключенного. Кто есть политзаключенный?
– Я не хочу сейчас вспоминать и придумывать формулы, я хочу сказать несколько реплик, имеющих существенное значение. Давайте начнем с того, что политический заключенный – это человек, в судебном деле которого отчетливо виден политический интерес власти. Не его, а власти. Это человек, который подвергнут неправосудной санкции суда по политическим мотивам действующей власти. Это может выражаться в том, что совершенно ни в чем не виновный человек сел. Может выражаться в том, что человек, совершивший правонарушение, получил санкцию несоразмерно большую, чем вообще практикуется для данного вида нарушений. Это может выражаться в том, что его дело вообще не было исследовано. Например, обоснованные ходатайства защиты были отвергнуты без всякого основания. Это может выражаться в самых разнообразных нарушениях установленной законом процедуры. К сожалению, вы никогда не получите прямых доказательств заказного дела. Но, если есть веские доказательства серьезных и сознательных процессуальных нарушений, то, как правило, этого достаточно, чтобы довольно уверенно предполагать политические мотивы в судебном решении. Если есть уверенность в том, что суд достаточно ясно уведомлен об аргументах защиты и, тем не менее, их отвергает, то здесь имеет место некая заинтересованность суда. В чем может состоять некая заинтересованность суда? Это либо заказное дело, когда власть оказывает давление, либо речь о коррупции. Что, к сожалению, у нас тоже довольно часто бывает, теперь. На самом деле, это очень близкие вещи: зависимый от власти суд – это, как правило, суд еще и коррумпированный. Это очень легко понять, психологически это ясно. Судья, который готов уступить давлению сверху, он всегда открыт для взятки. Для аккуратной взятки, так сказать. И власть, по отношению к такому суду достаточно милосердна, как легко догадаться.
При этом политический заключенный вовсе не обязательно человек, который занимается, какой бы то ни было политической или гражданской активностью. Яркий пример – все заключенные сталинского времени, сидевшие в политзонах были политзаключенными. Какие у них были политические мотивы? Да никаких! Подавляющее большинство из них искренне верили в «отца народов». И, тем не менее, это несомненные политические заключенные.
Теперь о заказном правосудии. Что значит «заказное правосудие»? Совсем необязательно это прямое поручение некой власти некому судье, председателю суда или другому судебному чиновнику. Достаточно часто, это своеобразное правосознание, соответствующее тому, что провозглашалось в свое время Вышинским. Когда я участвовал в парламентских, а потом и в минюстовских комиссиях, которые занимались представлением кандидатов к президентскому указу о назначении их федеральными судьями, это было удивительное дело. Достаточно часто мы слышали, беседуя с этими кандидатами, совершенно чудовищные слова. Ну, например: «Да, я иду в судебное заседание защищать интересы государства». На голубом глазу люди это говорили. А это уже после того, как была принята и опубликована от имени парламента концепция судебной реформы. Тем не менее, кандидаты, довольно часто не очень пожилые люди, но и не только что кончившие юрфак, претендующие на судейский статус, говорят вам, что они в судебном заседании будут защищать интересы государства. Совершенно типичная советская постановка вопроса. Или еще такой пример: мне понравился один претендент на должность члена Конституционного суда. Он выглядел по-человечески, искренне, откровенно говорил. И вдруг на примитивный вопрос кого-то из членов нашей комиссии: «А зачем вы вообще решили идти в Конституционный суд?» – он сказал: «Защищать интересы крестьянства». Я говорю: «Вы, оговорились, вероятно? Возможно, вы имели в виду интересы права?» – «Нет, крестьянства. Я выразился точно». Понимаете? Судья, независимый арбитр намерен представлять чьи бы то ни было интересы в суде. Вот это советское представление о функциях судьи. Вот почему я говорю о том, что далеко не всегда судья нашего совсем не независимого суда на всем постсоветском пространстве (по-видимому, кроме стран Балтии, в какой-то мере, они ближе, все-таки, к идеям правосудия) совсем не всегда получает прямое указание: «Вот такого-то признать виновным». Я думаю, здесь достаточно часто работает то, что называлось в былые советские времена социалистическим правосознанием. Их так воспитывали: интересы государства защищает суд. Им и в голову не приходит то, что мистер Смит может выиграть процесс хоть у США, хоть у РФ.
– То есть, вы хотите сказать, что это не самоцензура даже?
– Это убеждение. В некотором смысле, это воспитанное убеждение. Когда писалась конституция, и я принимал в этом достаточно деятельное участие, там были юридические консультанты, тетеньки и дяденьки с профессорскими, в отличие от нас грешных, степенями, которые консультировали по вопросам права. Вы бы послушали эти консультации. Уже не помню, по какому поводу, я двум таким консультантам сказал, сильно удивившись их мнению: «Ну, позвольте, вы уже сводите диалог к марксистскому определению: «Право – это воля господствующего класса, выраженная в форме закона»». «А вы как же думаете?» – сказали мне, не моргнув глазом, эти консультанты, – «Так, так оно и есть». Это подчинение суда некоторому политическому интересу. И я думаю, что в большинстве случаев, это делается вовсе не прямым указанием властной инстанции. Делается на основании того, что наш птичий язык так к этому приспособлен. Советские люди привыкли понимать друг друга. В чем здесь причины? – Причины очень простые. Что такое пополнение суда, например, в Великобритании? Судья – это верхушка юридической карьеры. Выше не бывает. В Британии судьи берутся из адвокатуры, прежде всего, из людей с многолетним опытом, сделавших юридическую карьеру и получивших очень серьезную репутацию в своей среде. В Америке судыей выбирают. Это длительная процедура, в течение которой о каждом кандидате много пишет пресса, вспоминая его юридические решения, его участие в тех или иных процессах, его публично высказанные позиции. Напоминая их избирателям и собирая профессиональные мнения. Кто такие наши судьи? Откуда берется корпус Федеральных судей? Основные его источники следующие: это милицейские следователи, это в прошлом прокурорские работники, это секретари судов. Девочки заочницы. Она присутствует на процессе, у нее большой опыт, она ведет протоколы, она выполняет поручения председательствующего в процессе, она получает заочное юридическое образование, сдает экзамены. Наконец, это мировые судьи. А мировые судьи целиком зависят от председателя соответствующего территориального суда: рекомендовал его председатель на следующую судейскую ступеньку, федеральный статус, и он пошел туда. Он – кандидат в федеральные судьи. Заметьте, что все перечисленные категории – это люди, по определению, по должности – подвластные служебной дисциплине. Откуда возьмется независимость суда, когда судья из среды девочек, обязанность которых – выполнять указания председателя суда. Она к этому привыкла. Она, и ставши судьей, имеет уже эту психологию. Так что, подчинение судьи каким-то внеправовым влияниям, пусть не прямому указанию – вещь типичная. И это очень серьезное объяснение. Я хочу сказать очень важную вещь: прямое указание судье о будущем приговоре очень трудно доказать. Для того, что бы это доказать, надо иметь того президента, который даст жесткое указание генеральному прокурору, чтобы строжайшим образом расследовать, не совершилось ли, в таком-то и таком-то ряде судебных процессов, преступления против правосудия. Вы слышали когда-нибудь о том, чтобы в советском или постсоветском суде, были применены законы о преступлениях против правосудия? Я не слышал. Не слышал о том, что бы какой-то судья был подвергнут санкции за заведомо неправосудный приговор. Вся наша судебная практика складывалась из неправосудных приговоров. И не одного процесса, если не считать периода после Берии. Эти ребята понимают друг друга с полуслова, и намека достаточно. А уж прямой разговор о будущем судебном решении, это строжайший секрет, который не раскопаешь без самого подробного жесткого расследования.
Достаточно серьезным основанием для того чтобы все-таки заподозрить такой сговор служат грубые процессуальные нарушения, которые не могут быть незамечены достаточно образованным юристом. Вот к примеру, свидетель, прежде осужденный по уголовному делу, дает показания, как свидетель обвинения, против неких подсудимых. А потом он в суде говорит: «Мне предложил дать обвинительные показания такой-то следователь, такого-то числа, пообещав за это снижение срока или тюремные льготы». В нормальном суде это – прямая причина исключить показания этого свидетеля из списка доказательств. А кроме того, учредить строжайшее расследование. Здесь же суд, посовещавшись, заявляет, что это не основательное отречение от показаний, как, например, это бывало в деле «ЮКОСа». А потому что администрация следственного изолятора не зафиксировала посещения в такое-то время следователя, который предложил ему дать эти показания.
А вот пример прямого заимствования из высказывания сотрудника ФСБ в приговоре суда по делу Валентина Моисеева. (Валентин Моисеев был признан виновным в государственной измене в форме шпионажа в пользу Южной Кореи и приговорен к 4,5 года лишения свободы с отбыванием наказания в колонии строгого режима и конфискацией имущества. – прим. авт.) Задолго до суда генерал ФСБ Дьяков заявляет в прессе: «Совершение подобных умышленных преступлений не ситуативно, а является результатом продуманных действий. Если человек, имеющий высшее образование или ученую степень, регулярно получает гонорары за сбор шпионской информации, о какой жертве обстоятельств может идти речь?» А вот цитата из приговора по делу Моисеева, вынесенного судьей Мариной Комаровой: «Совершение Моисеевым противоправных действий носит не ситуационный характер, а является результатом продуманных целенаправленных действий. Наличие у Моисеева образования, ученой степени, регулярное получение гонорара за сбор шпионской информации…» Возникает вопрос – кто написал приговор?
А самое интересное состоит в том, что органы судейского сообщества наказывают судей за неправильное понимание тезиса нормы о независимости судьи. Примеров этому очень много. Они описаны в книге «Дело Ходорковского», авторы Александр Пумпянский, Борис Жутовский и я, Сергей Ковалев. Мой раздел посвящен как раз правовым вопросам. В основном, на примере юкосовских процессов, но там есть и более общие суждения о том, как создавалось советское правосудие, и как оно потом переросло в российское правосудие. О том, как судейское сообщество стало карать своих членов. Например, в Ростове-на-Дону председатель суда написал по суду распоряжение, что каждый день должны ему докладывать председательствующие в процессах, особенно по тем делам, которые имеют большое значение. И одна дама, судья, наотрез отказалась являться каждый день к председателю суда и докладывать, как идет процесс, заявила, что она этого делать не будет. И ее лишили судейского статуса. Потом, правда, Конституционный суд ее восстановил. Раздел, написанный Пумпянским – это яркая публицистика, о том, каким образом Путин участвовал в этом процессе, о том, что это путинское дело. Там он очень интересно анализирует разные источники и очень ярко описывает это. Ну и, пожалуй, дам еще одну ссылку на свою статью из «Нового времени», которая называется «Служивое право».
– Сергей Адамович, расскажите о вашей работе омбудсменом.
– Когда я был назначен Госдумой омбудсменом, то президент Ельцин довольно охотно откликнулся на необходимость создания такой службы. Я получил две штатные единицы, двух чиновников, рекомендованных Егором Гайдаром. Они были мастерами в организации потока документов, в том, что касается разбора жалоб, какие должны быть отделы и прочее. Начиналась подготовка этой работы, они стали писать некий проект, я очень доволен был их работой. Но у нас не было еще ни штата, ни помещений. Все это должно было прийти. Но в это время произошел некий конфликт. Вначале это были некие разногласия, очень странные, даже, я бы сказал, очень интересные. Конфликтом они стали к началу Чеченской войны. Примерно в августе девяносто четвертого года, Борис Николаевич Ельцин издал некий указ. Смысл указа состоял в следующем: лица, заподозренные в серьезных преступлениях, таких, как бандитизм, разбой, терроризм, могут содержаться под стражей до предъявления обвинения в течении тридцати дней. Я сильно возмутился и стал во многих местах выступать, в том числе и на коллегии прокуратуры. Говорил, что указ антиконституционный, противоправный. Борис Николаевич пригласил меня на беседу. Он выслушал меня и сказал: «В ваших соображениях кое-что есть. Они не бессмысленны. Поэтому, я даю вам личное поручение – следить за тем, чтобы применение этого указа не нарушало прав граждан». Подумал и добавил: «Конституционных прав граждан». Я говорю: «Борис Николаевич, это невозможно. Само существование этого указа грубо нарушает конституционные права граждан. В Конституции сказано, что к заключению под стражу подлежит лицо, в отношении которого принято судебное решение, не более чем через двое суток задержания». А он подумал и сказал: «Ну вот, потому я и даю вам это поручение. Вы должны следить, что бы приведенный в действие указ мой не повредил конституционным правам задержанных граждан». Вероятно, он имел в виду следующую простую вещь, чтобы человека не били в течение этих тридцати дней. Вообще, зачем держать человека, которому не предъявлено обвинение, следовательно, процессуальным образом не собраны данные, показывающие, что есть основание его подозревать и до суда подвергнуть предварительному заключению. Совершенно ясно, что указ этот выпросили у президента милиция или следственные работники, для того, чтобы иметь время ломать человека, получить признательные показания. Это было наше первое столкновение с Ельциным. Разговор кончился ничем. А потом я поехал в Чечню. И всю первую войну, большую часть времени, я там и пробыл, на Северном Кавказе. В самом начале декабря 1994 года мы поехали в Чечню, а 10 марта 1995 г. я был отрешен думой от должности и перестал быть омбудсменом. Вот так и кончилась моя омбудсменская деятельность. Я об этом не жалею, потому что я успел еще до того, в рамках Президентской комиссии что-то сделать.
– Можете ли вы сформулировать принципы работы уполномоченным по правам человека?
– Как я понимаю историю этой службы, это служба, не располагающая никакими властными прерогативами, но исключительно нравственными. Поэтому омбудсмен не принимает никаких решений, кроме рекомендательных. И это очень важно! Он рекомендует тем или иным государственным службам по поводу конкретной жалобы или определенных обстоятельств некое решение, защищающее права граждан. Знаете, за то короткое время, которое я был омбудсменом, мне привелось разговаривать с Евой Лентовской, первым омбудсменом Польши, замечательная была дама, а также с омбудсменами Финляндии, Швеции, Австрии – со своими старшими коллегами, которые работали в странах, где эта служба уже давно существовала и имела существенную практику. Был очень интересный разговор с австрийским омбудсменом. Он сказал: «Да, мои рекомендации не имеют силы указания, предписания или еще чего-то в этом роде. Это публично высказанное мнение. Но я не знаю случая, когда мои рекомендации тем или другим ведомствам не были бы исполнены. Это считается неприличным. И публика, и государственный аппарат твердо уверены в том, что омбудсмен тщательно изучил ситуацию и совершенно беспристрастен в своих рекомендациях. Если ведомство не исполняет этой рекомендации, это позор для ведомства. Так у нас сложилось». Мне кажется, что этот принцип очень важен. Принцип, если угодно, авторитета. Нельзя написать в законе, что мнение омбудсмена подлежит исполнению, это противоречило бы природе этой службы.
Как я, например, оцениваю деятельность нынешнего омбудсмена Владимира Лукина? Я с ним очень давно и близко знаком. Он человек порядочный и вместе с тем прагматик. Его идеология – это стремление сделать что удается, что можно. Он старается не вмешиваться во многие дела, которые, с моей точки зрения, требовали бы некоего вмешательства. Но, скажем, последние его шаги мне очень нравятся. Когда он публично заявил, что 6 мая никаких массовых беспорядков не было. Были столкновения, но они не переросли в массовые беспорядки. И не было попыток применить силу со стороны демонстрантов, и полиция вела себя совсем ненадлежащим образом. Это было жесткое и четкое заявление. Также омбудсмен должен писать ежегодные доклады о состоянии дел с правами граждан. Другой вопрос, что эти доклады пишутся у нас, да и в Европе, на мой взгляд, чересчур обтекаемо, их стиль очень сдержанный. Он и должен быть сдержанным. Но, знаете, сдержанность иногда перерастает в недостаточную определенность. Вы читали доклад по Грузии комиссара по правам человека Совета Европы Томаса Хамерберга. Там все правильно сказано. Но это сказано столь мягко и с такими элементами предположительности и неопределенности, что это не служит основанием, чтобы власть заявила: «Да, это жесткая критика», и признала, что были допущены серьезные нарушения. Этот стиль мне не нравится сильно. Скажем, когда речь идет о некоем судебном деле, когда серьезный анализ выявляет несомненную фальсификацию, об этом пишется примерно так: «Нет уверенности, что судебное решение по поводу такого-то было вполне независимо. Или основано на тщательном и всестороннем расследовании обстоятельств». То есть это довольно частое заключение, которое оставляет простор. Другой вопрос, если государство устроено так, что его службы, получив эти замечания, написанные таким языком, считают для себя невозможным пропустить их мимо внимания и не начать подробное расследование. Это вопрос об обычаях, сложившихся по этим делам в этих странах.
Юлия Адельханова, специально для newcaucasus.com
Photo: wikipedia.org
