Да пошел ты!

3702
Фото Б.Кмузова

-Ты не умеешь плавать, а я умею. Я хорошо плаваю. Потому что ты можешь ходить, а я нет. Тот кто хорошо ходит, не может плавать, а тот кто не ходит, тот хорошо плавает. Ты думаешь, что сможешь меня догнать? Ты действительно так думаешь? Вот поедем летом на море и ты увидишь. Я буду плавать, а ты будешь где-то сзади болтаться – спасите-спасите!

– Да задолбал уже! Спи давай! – Гизо замахнулся на Харуна, и тот юркнул под одеяло.
Утро начинается рано. Нужно до половины восьмого собрать хотя бы 20 лари – на еду для всей семьи. Взрослые, тем кому исполнилось три года – уже могут и сами о себе позаботиться, или в крайнем случае – потерпеть день-другой без еды. Утром в метро работается хорошо. Народу мало, можно по вагонам ходить свободно. А из тех, кто едут сидя, чаще всего студентки и торговки. Они чаще давали не из жалости, а из смеси идеи христианской жертвенности и языческого привлечения удачи – если из христианского смирения я буду отдавать милостыню, то это поможет сдать экзамен (или продать товар подороже м побыстрее). Вообще, странная эта вера у грузин – они верят в бога-создателя, но не ждут вознаграждения или наказания после смерти. Главный объект их ожиданий – это потомство. Они рассчитывают, что бог убережёт детей и правнуков от болезней, катастроф и захватнических войн, и вместо несчастий дарует им победу и процветание. Одним словом, подобно Исааку, они ждут дарования им кавказского Израиля.

И путь к местам обетованным пролегал через подаяние инвалиду в метро. Ей-богу, цель сохранить свой народ стоила гораздо дороже утреннего подаяния.

После 8 часов катать коляску с Ладо было уже невозможно – у стоящих в вагоне мужчин мечты об Израиле не успевали активироваться раньше, чем сигналы парасимпатических нейронов о наличии колеса на ступне или ударе металлической детали о голень.

Основная работа проходила на открытом воздухе. Улица Плеханова – проспект Давида Строителя и прилегающие к нему улицы были для них основным местом работы.

Конечно, это не пафосный проспект Руставели, где каждый вечер превращался в биеннале  – непонятно зачем тут проходили экзальтированные девчонки с наркоманской походкой, и  хипстерствующие пацаны – поэты, мечтающие о месте  клерка в банке, студенты театрального училища, почитающие себя солью этой родины актеров, иностранцы, которые чувствовали себя неуверенно в этой агрессивной богеме, поэтому говорящие меж собой неестественно громко – что-то наподобие “они же не посмеют нас побить? Ведь мы же из цивилизованных стран Европы!”

И, конечно, клерки и дети барыг, которые оберегали сокровища своих родителей подобно злобным мертвецам капитана Флинта.

Но здесь была конкуренция с “эпилептиком”  – знаменитым тбилисским нищим, который опирался на палку или плакал, накрыв своим телом младенца. Он мог легко ударить конкурента, нанеся увечье – в глаз или по коленке. Тюрьма не страшила его – там он получил бы и бесплатную еду, и ночлег. Но и наркотики с бухлом в неволе он бы себе заработал – «правильный пацан», он никогда не брал в руки ни лопаты, ни мастерка. Даже веник не брал, чтобы убрать в доме. Так что воры, не допуская его до званий, тем не менее вполне могли бы взгреть ему дачку – шмаль или спиртное.

Но главное, конечно, это не симулянт, а распределение территории среди своих. У дома Мелик-Казарянца тухум всегда оставлял детей. Мать расстилала для них одеяло прямо на тротуаре и уходила – то ли она подглядывала, прячась за стенами, то ли оставляла свое потомство на произвол, зная, что грузины их не обидят, а дети не выбегут на дорогу. И всегда на одеяле возле супермаркета возились чумазые толстощекие дети – две девочки и мальчик. У детей были светло-каштановые вьющиеся волосы. Девочки часто ходили по одеялу, оглядываясь то вправо, то влево, неуверенной походкой, как заводные куклы. Особенно это сходство с механической игрушкой малыши проявляли в тот момент, когда нужно было развернуться назад – торможение, медленный разворот, фиксация и пошли обратно.

Тухум решил, что именно эти пупсики займут стратегический пункт на проспекте Руставели, а вокруг них может бегать только мобильная стайка родственниц, да и то – только после темноты, когда детей укладывают спать.

Пришлось даже скандалить с пожилыми попрошайками, мужчиной и женщиной – грузинами, которые стояли рядом. Но договорились о том, что старики стоят под землёй и не поднимаются ни к академии наук, ни к дому Мелик-Казарянца. Взамен тухум не лез в переход между этими зданиями.

Впрочем, у академии наук стоят художники и ремесленники, которые гоняют попрошаек от своих рядов. Поскольку художники – народ трудовой, то и кулаки у них крепкие. Связываться с ними уличная мафия побаивается – мало ли какой живописец окажется отпрыском старинной фамилии или родственником полицейского, или, что совсем хреново, вора в законе.

Гизо и Харун обосновались на Плеханова. Здесь нужно было быстро перемещаться, потому как на разные участки этой улицыв в разное время приходилась разная масса прохожих. Караулить людей перед метро можно было в рабочие для города часы – люди оттуда выходят неспешно, не заботясь о том, что куда-то опоздают. А вот в 7 часов нужно было отдежурить около магазина на углу Марджанишвили, куда спешили торговки, потом – к перекрёстку царицы Тамар, к 8:30 – на Крылова, чтобы подловить кого-то из сотрудников Минобороны, нескольких НПО-шек и врачей частных зубных клиник. Потом – импровизация, по полчаса где придется.

После глубокой обрезки старых кленов на Плеханова летом жарко и душно. Не только у Харуна, но и у Гизо взгляд становился несчастным – оба хотели пить. Они даже не говорили ничего, просто протягивали руку в надежде, что кто-то вместо денег подаст им воды.

Эти двое прохожих сразу бросились в глаза Гизо и Харуну. Они выделялись из толпы. Своей реальностью. Высокий и плотный был уверен в себе, как айсберг. Его полные, гладко выбритые щеки еле-еле сопротивлялись улыбке, в которую стремились растянуться пухлые аристократические губки. Кучерявые темно-русые волосы сверкали гелем. Добротный английский костюм черно-синего сукна даже не сидел на нем, а просто являлся частью тела. Казалось, он был облаком, но на деле уверенность в завтрашнем дне придавала его осанке монолитную твердость.

Второй – невысокого роста, худой и жилистый, стоял как скованный. Желваки замерли под трёхдневный щетиной. Тяжёлый взгляд черных глаз был вперт в одну точку. Потёртые джинсы, не новые кеды Конверс, кожаная куртка и арафатка давали понять, что он путешественник. В этот час и в этом месте он на мгновенье задержался, чтобы выслушать своего успешного товарища и сорваться куда-то вдаль, за какой-то неведомой целью.

– Ты пойми, ничего изменить нельзя. Можно только помочь самому себе. Вот ты сегодня получил сто долларов, и что? Я эти сто долларов каждый день имею. И при этом не упираюсь как ты, не выворачиваю душу наизнанку.

– Может, мне нравится выворачиваться…

– Да и выворачивайся на здоровье. Но зачем это делать задаром? У тебя есть талант, есть возможность заработать. Почему бы нет?

– Запах серы чересчур сильный.

– Да кого это волнует?

– Меня.

– И что с того? Делай что тебе хочется. Но в моей организации.

– Чтобы меня там кастрировали?

– Да кто тебя там кастрирует? Я уже пять лет с ними работаю, меня же не кастрировали.

– Не знаю, я там не проверял.

– Да ладно тебе! Вот что ты пытаешься протолкнуть?

– Себя.

– И кто тебе мешает? Вот ты, вот мой офис – работай, получай деньги.

– А если я захочу написать что-то о российких войсках в Цхинвали?

– Смотря что.

– Например, что они там были не 8-го, а уже 7 августа?

– Нет, вот это я публиковать не буду.

– Ну вот, а говоришь – не кастрировали.

– А на Би-Би-Си или в своей газете ты сможешь написать об этом?

– Ну, если очень надо, то могу.

– Нет, не можешь. Потому как у тебя нет доказательств. Равно как и рациональных возражений против сотрудничества с моей редакцией.

– Я ещё подумаю.

– Конечно, подумай. Только вот что я тебе скажу – ты сейчас получил сто долларов от нас за статью.

– Ну, спасибо.

– На здоровье. Ты же в ней не врал, не выкручивал себе яйца?

– Нет.

– Вот видишь! Значит, мы можем работать вместе.

– А зачем тебе работать со мной?

– У тебя есть талант. Ты умеешь писать, я тебя знаю и хочу тебе помочь.

– А почему именно мне? Вот стоят два инвалида, – низкий указал на Гизо и Харуна.

– Им никто не поможет.

– Почему?

– Потому что им платят за свою жалость. Как только они перестанут быть жалкими – у них пропадет товар.

– А у меня, значит, товар – талант.

– Да.

– А у тебя?

– Я из другой породы. Есть покупатели, а есть продавцы.

– И как это определяется? Как щеночков кто-то выбирает – этого оставить, этого – утопить?

– Примерно так. Ты же ходил в школу? Что тебе мешало соответствовать правилам?

– Наличие правил.

– Вот видишь! Ты сам определил свой путь, а кто-то в свою очередь тебя определил.

– А этих кто определил? – путешественник указал на пялившихся в их сторону Гизо и Харуна.

– Тоже они сами.

– Да прямо! Их же родители искалечили.

– Ой, да кого волнуют эти двое? Статистическая погрешность. Если тебе их жалко – можешь заплатить за свою жалость. Но учти – после этого мое предложение потеряет силу.

– Почему?

– Потому что ты спустишь все на несуществующий товар.

– А тебе какая разница?

– Видишь ли, я плачу не столько за то, что у тебя есть, сколько за то, какой ты. Если ты в моей команде, то нужно идти в ногу.

Низкий отвёл взгляд в сторону, задвигал желваками. Он сунул руку в карман, достал стодолларовую купюру, посмотрел на нее, подошёл к двум нищебродам и положил зелёную бумажку на колени Харуна.

Его собеседник смотрел на это с интересом, но без удивления.

– Ты уверен? – спросил он.

– Да пошел ты! – Произнес путешественник и пошел в сторону метро Марджанишвили.

– Это интересно, – подумал «магнат» и повернулся, чтобы поймать такси.

Трубы звучали в наушниках с длинными проводами. Один наушник торчал в ухе Гизо, второй – в ухе Харун.

Туристы в Батуми запомнили, как они мчались по освещенным желто-синими витринами улицам – от Пьяццы до приморского бульвара. Гизо катил коляску своего брата, изредка останавливаясь перед прохожими. Они просили одними глазами – не подадите ли? А почему бы и нет? Им платили в эти дни не за жалость, а за радость.

– Купаться, Гизо! А как же купаться?

– Потом, потом! Возьмём лодку и поплывём!

– Что вы выпендриваетесь? Какая лодка цыганам да ещё и инвалиду нужна тут! – Погнал их смотритель лодочной станции.

– Мы заплатим в два раза больше!

– Пошел ты, ра! – Взъелся смотритель.

Опечаленные, они стояли на берегу.

– Эй! Цыгане! – Позвал голос со стороны моря.

Братья увидели приближающуюся лодку. Мало что укроется от взгляда попрошайки, но они никак не связывали себя с доносящимся с моря голосом.

– Да, да, вы! – Кричал лодочник, сухой, низкий  мужик лет 50-ти в пожелтевшей от пота и воды бейсболке.

– Что, на лодку не пускают? Садитесь ко мне!

Дважды их уговаривать не пришлось. Взяв на руки брата, Гизо твёрдыми, не чувствующими боль ногами, прошагал к лодке.

– Клади его вперёд, – велел лодочник.

Уложив Харуна, Гизо снова направился к берегу.

Поняв, что он хочет взять и коляску, лодочник забеспокоился.

– Да оставь, никто ее не возьмёт!

Но Гизо одним движением, поддав коленом под спинку, стопой под сиденье, а ладонями дёрнув за трубчатые края спинки, сложил коляску в плоскую, Г-образную фигуру, которая легко ложилась на дно лодки, под дощатые сидушки.

– Ловко ты, –  усмехнулся лодочник. – Ну, тогда давай ее сюда.

Первый раз очутившись на судне, оба брата ощутили какую то волшебную силу, которой они вверились. То что палуба ходит то вверх, то вниз, мозг понял быстро, но понять, что эту качку невозможно остановить ни просьбой, ни балансированием, сознание отказывалось. А когда лодка поплыла, это не было похоже ни на что – импульсивное, прерывистое движение, которое не напоминало ни автомобиль, ни поезд, ни даже инвалидную коляску.

– Так, пацаны, я иду на свою точку, где рыба прикормлена, так что сидите тихо. Купаться захотите – то только на обратном пути.

Гизо и Харун одновременно кивнули.

Минут десять они отдалялись от земли. Не так уж далеко, и хотя прибрежной линии уже не было видно, но Батуми плавно уходит в гору, так что человек с лодки видит стены зданий во всю их высоту, и ощущения удаленности возникает не скоро.

Харун лениво мочил ладонь в водной струе, предвкушая уже скорое погружение всем телом, и то как лихо он обставит Гизо, удивленный рот которого будет зиять над волнами.

– Ахах, – не удержался он от смеха.

– Тише, – велел ему лодочник.

Добравшись до одного ему ведомого места прикорма, лодочник велел Гизо:

– А ну, подай мне кулёк под сидушкой, – велел он, а сам достал две удочки, лежавшие вдоль по днищу лодки.

– Пользоваться умеешь? – спросил он Гизо.

Тот замотал головой.

– Ладно, возьми удочку и делай как я… Вот так, прижми пальцем леску, а другой рукой сними со стопора. Теперь сними крючок возьми его и распускай катушку… Вот так, да, правильно… теперь насадить наживку надо…

Наживка была знатная – мелко нарезанный рыбёшка. Гизо просто воткнул крючок в середину кровавого куска.

– Да что ты делаешь, – разозлился рыбак.

– Ты же ей всю мою наживку скормишь! У меня что, шашлычная? Вот, вот так вот, по всей длине протяни крючок, чтобы она его заглотала, а не обкусывала….

На каждой леске было по 10 крючков. Насадить наживку нужно было на каждый.

– Теперь трави в воду… Все, разматывай дальше… Вот так, правильно…

Первая рыбина попалась на крючок Гизо.

– Молодец, боша! Кидай ее в садок.

– Я не боша. Я курд, а мама азербайджанка.

– Ух ты, обиделся! Значит, цыгане у вас не в чести?

– Нет, они язычники, кяфиры. А мы – мусульмане.

– Гляди-ка, мусульмане! А в мечети нашей был?

– Нет, я молиться не умею.

– Ясно… И свинину не ешь?

– Когда нечего есть, то ем.

– А вино пьешь?

– Иногда.

– Так какой же ты мусульманин?

– Я уразу держу.

– Аааа! Ну да, это трудно.

Поймав с дюжину рыб, хозяин лодки переменил место. Здесь уже было поменьше – рыбёшек 10 – две кефали, ставридки и хамса.

Харун уже не сидел без дела. Он держал садок, в котором трепыхались пойманные рыбы, и подставлял его под новую добычу Гизо и лодочника.

Третье место оказалось и вовсе удачным – 7 больших кефалей и дюжина хамсы.

– Ну все, поехали домой, – решил хозяин лодки.

Уже подплывая к берегу, он позволил пацанам прыгнуть с борта.

– Ну, щеглы, вперёд! – Скомандовал он.

Гизо резко оттолкнулся от лодки.

– Ну ты дурак, да!? – заорал лодочник. – Что ты вытворяешь? Так же лодку опрокинешь!

– Извините, – умоляющим голосом промямлил Гизо.

– Больше на лодку тебя не возьму, – буркнул лодочник.

Гизо подплыл к лодке, чтобы помочь Харуну. Но Харун оттолкнул его.

– Я сам умею! – И лихо юркнул с лодки в воду.

Вода приняла его, как принимает все. Неопытный человек пытается нащупать землю, чтобы продолжить движение. Но Харун никогда не ходил. Он привык сидеть. Так что вода вынесла его на поверхность. И вот тут началось неожиданное – он попытался вдохнуть, но вода потекла ему в нос и глотку. Харун в отчаянии начал бить по воде, пытался кричать. Инстинктивно на секунду он поднял голову над поверхностью, успел чуть выплюнуть воду и жалостно выкрикнуть.

Гизо подплыл к нему, схватил за волосы, вытянул голову над водой и погреб к к суше. Все время и до берега Харун всхлипывал и с выдохом выплевывал воду.

Оказавшись вытащенным руками брата на гальку, он свернулся калачиком и жалобно скулил. И тут его Гизо обошел! Да что такое! Ни на суше, ни на воде Харун не может быть первым! Не то что первым – быть бессильным!

Удивленный лодочник причалил свое суденышко прямо к суше.

– Да вы, блин, оба охренели! Он что, плавать не умеет?

– Нет.

– А чего тогда полез в воду?

– Думал, что умеет. Говорит, если ходить не умею, значит, хорошо плаваю.

– А! Типа – компенсация?

– Нет. Просто говорит, если одно что-то Аллах задрал, то в другом дал больше.

– Ну я и говорю – компенсация.

Только сейчас до Гизо дошло, что компенсация – это не только выплата за пожар, про которую говорили в тухуме. Так что на этот раз он кивнул.

– Так этому же все равно учиться надо! Эй! – позвал лодочник Харуна. – Слышь, щегол! Ты поучись для начала! И точно брата обгонишь!

Но Харун не слышал. Сколько ему придется учиться? Год? Два? Десять? Обида, сплошная обида накрыла его.

Остаток лета братцы провели попрошайничая. Взгляд Харуна стал отрешенным, казалось, он познал какую-то мудрость. Кто смотрел на него, недоумевал – он выражал полное спокойствие. Почему этому цыганенку было все равно – подаст ему кто-нибудь или нет? А ему было уже действительно все равно – жить в мире, где он всего лишь немощный инвалид, и даже море не сделает его счастливым, или умереть. Разница небольшая. Тем более, что после смерти оставалась надежда на загробную жизнь. Но и на это надежды у него особой не было.

Осенью Гизо повадился ходить в мечеть. Он научился молиться, стал читать на арабском. Мусульмане помогли ему на первых порах закятом, справили паспорт, отправили на работу в Турцию.

В течение нескольких месяцев он высылал деньги брату.

Но однажды в одной из мечетей он узнал, что есть «правильные» и «неправильные мусульмане». Так он оказался в ИГИЛ.

Ваххабиты охотно приняли его. То что Гизо знал один из диалектов курдского языка сделало его очень ценным бойцом. Его зачислили в радиоразведку, он переводил переговоры курдов.

Зарплату он получал очень неплохую. Так что через год смог вернуться в Грузию. На этот раз он привез Харуна, одетого в белый костюм с красной рубашкой, в Батуми на 320-м мерседесе.

Для водных прогулок они наняли небольшую яхту. Харун каждый день проводил плавая на троссе за яхтой или загорая на палубе. Не так хорошо, как Гизо, но плавать он научился. И даже нырнул несколько раз с аквалангом.

Жизнь повернулась к нему лицом. Да, пусть не первый, и пусть даже не догнать Гизо, но жизнь хороша.

Конечно, где яхты, там и девочки. Наняв в Гонио нескольких путан, они устроили на яхте ночной заплыв.

Пьяные, веселые, братья сидели на задней палубе, пока девчонки высыпались, утомленные двойной качкой и шампанским.

Гизо, глубоко затянувшись, передал косяк Харуну.

– Ну что, больше не будешь валяться на камнях, как недожаренная рыба?

Харун усмехнулся. Затянулся. Солнце показало красный краешек своего диска. Глядя, как рождается этот красный цветок, Харун сделал очередную затяжку и ответиил брату:

– Да пошел ты, ра!

Оба засмеялись, Гизо притянул его за шею к себе.

– И ты тоже, ра!

Нужно было возвращаться в Ирак. Но больше не хотелось работать на арабов. Гизо вдруг понял, что брат для него важнее. И как то повернулось – если бог един, а кровные братья на другой стороне – то зачем помогать ИГИЛу?

В очередной раз переходя через Турцию, он смог выйти на представителей Курдской рабочей партии. На обратном пути он связался с разведкой полевых курдских отрядов. Рассказал, где служит, какие разговоры перехватывает.

Чтобы не спалить его, курды решили начать игру с ИГИЛ – давать информацию, максимально приближенную реальной, но в одном случае из трех – устраивать ловушку ИГИЛовцам.

Такая игра длилась долго, но не могла продолжаться бесконечно.

Контрразведка накрыла Гизо – его сфотографировали во время очередной поездки в Турцию в компании с членами КРП.

После недели пыток горячий песок пустыни не так обжигал колени, обнаженные дырами на штанах. Все закончится через какую-то минуту.

Все-таки он их сделал! Да, сейчас будет последняя боль – и сразу – нет. Но все равно – животный страх и нежелание умирать сдавливали диафрагму, заставляли плакать, хотелось в туалет…

– Даю тебе последнюю возможность – умри как мусулманин с покаянной молитвой! – сказал кто-то на арабском.

– Да пошел ты, ра! – охрипшим голосом проскрипел Гизо.

Что стало с Харуном – никто не знает. Уехал ли он куда-то или спокойно ушел вслед за Гизо, выяснять в тухуме никто не стал.

Беслан Кмузов

Фото автора

ПОДЕЛИТЬСЯ