Директор Института глобализации и социальных движений (ИГСО) социолог, публицист Борис Кагарлицкий в эксклюзивном интервьюnewcaucasus.com рассказывает о влиянии «арабских революций» на страны Южного Кавказа, Россию, Украину, Беларусь, российско-грузинских отношениях, конфликтах на Южном Кавказе и другом. По мнению Кагарлицкого, в Азербайджане и России больше шансов на повторение «арабского сценария», особенно, при условии резкого падения цен на нефть. «Никем не признанная независимость Абхазии и Южной Осетии не закрывает им возможность возвращения в Грузию», – говорит социолог. Он считает, что существование промежуточных зон (Абхазия, Южная Осетия) интересно российскому бизнесу, где можно приватизировать собственность, скупать объекты, инвестировать деньги, не платя российские налоги. «Стратегия российского бизнеса, как и в Приднестровье, заключается в том, чтобы существовали территории, которые юридически не являются частью России и при там можно делать все, что угодно», резюмирует Кагарлицкий.
– Как вы оцениваете возможность повторения событий в арабских странах в странах Южного Кавказа?
– Если верить товарищам из Социал-демократической партии Грузии, то вполне возможно, что в Грузии недовольство очень велико. Но я не готов делать какие-то однозначные выводы. Тут очень сложная психологическая проблема. В России, допустим, люди действительно подустали от власти и это сказывается, это тот же эффект, который был в арабских странах. Помимо прочих социальных и политических проблем, есть ощущение, что части населения хочется каких-то перемен. А в Грузии, мне кажется, обратная ситуация. В Грузии люди три раза меняли власть, и как-то радикально лучше жизнь не становилась. Поэтому здесь, пожалуй, вопрос открыт. В этом плане Азербайджан, кажется, ближе к модели, которую мы видим на Ближнем Востоке. Там власть в руках одной семьи, это многих раздражает, в том числе и часть элиты, которая не получает свою, как им кажется, законную долю власти. И соответственно, усиливаются разногласия внутри элиты, потому, возможно, в Азербайджане больше шансов на повторение «арабского сценария», особенно, если будет резкое падение цен на нефть. Если такое произойдет, то, конечно, по Азербаджану ударит быстро и сильно. За очень резким ростом обычно следует очень резкое падение, причем падение обычно происходит быстрее, чем рост. Это мы наблюдали в 2008 году: цены на нефть вышли на рубеж $100 в январе 2008 года, к середине лета вышли на рубеж $147 за баррель, к октябрю упали до $40 за баррель. Сейчас очень сильное ощущение déjà vu, ценовая динамика очень похожа. Не факт, что повторится один в один, но общая тенденция та же самая. Падение цен на нефть в долгосрочной перспективе, на мой взляд, абсолютно неизбежно, поскольку никакого роста спроса нет. А непрерывный рост цен приводит к еще большему удушению спроса. Притом в мире имеет место очень значительное перепроизводство нефти на техническом уровне, то есть, хранилища во всех странах залиты под завязку, ее просто некуда девать. И продолжается наращивание производства. Налицо кризис перепроизводства в классической форме, все его признаки, которые со времен Адама Смита хорошо изучены. Цена на какой-то товар растет, спрос в этот момент начинает падать, потому что цена растет, а поскольку предприятия реагируют на ценовой сигнал, они понимают, что выгодно увеличить производство дорогого товара – это значит увеличить свою прибыль, они увеличивают производство, хотя спрос уже снизился. Диспропорции увеличиваются, пока всё резко не падает. Показательно, что кризис в Ливии вообще никак не сказался на потреблении. Ливия, один из ведущих производителей нефти, перестала поставлять нефть на рынок – дефицита не обнаружилось. Значит, можно просто изъять одного из главных производителей и это никак не скажется на реальной ситуации. Следовательно, перепроизводство очень большое, есть огромные запасы. Рано или поздно это скажется на нефтяных ценах, будет резкий спад. Руководитель Центра экономических исследований Института глобализации и социальных движений (ИГСО) Василий Колташов сделал подсчеты, которые показали, что предел падения будет очень низким, примерно $20 за баррель. Рентабельность нефтяного проиводства, скажем, в Суадовской Аравии составляет порядка $8 за баррель. Это значит, что целый ряд крупных производств даже при $10 за баррель будет рентабелен. Соответственно, цена может падать очень глубоко. В такой ситуации страны с большим населением, с большими амбициями и с определенным потенциалом потребления, который висит на нефти, проседают очень резко. Тут у России и у Азербайджана примерно одинаковые проблемы, они могут очень резко просесть во второй половине года или в начале следующего года. Причем для России это будет особенно смехотворно, потому что если прогноз сбудется хотя бы на треть, то все неприятности как раз придутся на период выборов парламента и президента, что вообще будет забавно наблюдать. Если экономические прогнозы оправдаются, то это произойдет где-то осенью, а если удастся оттянуть, то весной следующего года на президентские выборы, что еще хуже. Так что в России можно ожидать довольно драматического поворота событий именно в силу экономических обстоятельств. И по Азербайджану это может ударить таким же образом. Причем не очень понятно, где это ударит больнее, так как Россия очень большая страна с очень тяжелой демографией, страна не очень молодая по своему составу, страна с негативным ростом населения и заселена не густо, потому арабские сценарии не могут автоматически реализоваться в ней. В Азербайджане же динамика роста населения позитивна, довольно молодое население, и заселен он достаточно плотно. Поэтому там события могут быть ближе к арабскому сценарию. Об Армении у меня нет экспертного мнения, я знаю только то, что пишут в газетах. Но я считаю, что если будет серия крупномасштабных событий, то в стороне не останется никто. И Грузия, и Армения не останутся в стороне от событий. Но в какой форме события будут происходить, совершенно непонятно.
– Как Вы относитесь к отмене виз для жителей Северного Кавказа со стороны правительства Грузии?
– Я вообще считаю, что любое облегчение контактов и передвижения людей – это позитивный факт. Другое дело, что правильное решение состояло бы в том, чтобы вообще отменить визовый режим между Россией и Грузией и вернуться к положению, которое было сразу после распада СССР, когда все еще могли ездить без виз по всей территории бывшей общей страны. Я считаю, что виз по возможности не должно быть. Но на чисто политическом уровне, понятно, что политика Саакашвили состоит в том, чтобы противопоставлять себя России, а с другой стороны — демонстрировать себя как государство, заботящееся об угнетенных народах бывшей Российской империи. Но тут и Россия, и Грузия одинаково находятся в состоянии некой идеологической шизофрении. Например, Россия радостно поддерживает амбиции грузинских, с официальной точки зрения, автономий Абхазии и Южной Осетии, при этом отрицает такие же амбиции на своей территории. И Грузия делает ровно то же самое со своей стороны. Грузия весьма позитивно относится к сепаратизму на территории России, но борется с сепаратизмом на своей территории. Кстати говоря, еще в 90-е годы, каким бы ограниченным ни было мышление ельцинского режима, у него было еще понимание, что это очень опасная игра, что человек, который сидит в стеклянном доме, не должен бросаться камнями. А сейчас впечатление, что люди сидят в стеклянных домах и радостно между собой перебрасываются камнями. Ничего хорошего из этого не выйдет…
– Как Вы думаете, что может улучшить отношения между Грузией и Россией? Смена глав государств?
– Это было бы вообще-то очень позитивным событием, если власти в обеих странах поменялись бы, но понятно, что этого недостаточно. Это было важно, прежде всего не для России, а для Абхазии и Южной Осетии, потому что они-то точно ни на какие переговоры не пойдут, пока у власти Саакашвили. Кстати, когда в Грузии страшно возмущались тем, что Россия признала независимость Абхазии и Южной Осетии, в Тбилиси упустили из вида одно очень важное обстоятельство: признав их независимость, Москва тем самым, по крайней мере теоретически, на данный момент затруднила для себя возможность аннексии Абхазии и Южной Осетии. Ведь альтернативой, за которую, между прочим, многие ратовали в том же Цхинвали, было прямое присоединение к России. И Москва в этом случае выбрала как раз наиболее умеренный вариант, который оставляет еще пути к отступлению, чего в Тбилиси не увидели и не оценили. И не могли бы оценить, потому что любое решение Москвы в тот момент было для них сугубо негативным. Но чисто теоретически никем не признанная независимость Абхазии и Южной Осетии не закрывает им возможность возвращения в Грузию. А в политическом смысле она как раз в большей степени закрывает возможность аннексии для России по ряду причин, в том числе и внутрироссийского характера. В России, например, существует проблема, связанная с тем, что значительная часть населения Абхазии и Южной Осетии получила заграничные российские паспорта. Тем самым они являются гражданами России, пока находятся зарубежом. Если же они с таким загранпаспортом едут в Россию, то становятся нелегалами – у них нет прописки. Они являются гражданами России, проживающими зарубежом. Тем самым фиксируется странный феномен – иностранное государство заселено гражданами России, причем эти граждане могут жить только за границей, но не могут жить в России. В этом смысле совершенно понятно, что стратегии поглощения территорий у Москвы нет. Есть люди типа Константина Затулина, которые мечтают о расширении империи, но они, наверно, проглотили бы все что угодно, что им только попадется. Но им никто не даст. Они ничем на самом деле не командуют. Они являются некой группой, которая функционально используется в общественном мнении для создания истерии в нужный момент. А у тех, кто реально принимает решения, причем как во власти, так и в бизнесе, совершенно иная установка. Им очень интересно существование таких промежуточных зон, где можно приватизировать собственность, где можно скупать объекты, где можно инвестировать деньги, не платя российские налоги. Тут стратегия российского бизнеса, как и в Приднестровье, заключается в том, чтобы существовали территории, которые однозначно юридически не являются частью России и при там можно делать все, что угодно. Соответственно, для Грузии выход состоит в том, чтобы когда сменится власть, начать диалог с этими регионами. Вопрос в другом: а чем Грузия будет привлекательна для этих регионов? Если Грузия будет находиться в том состоянии, в котором она находится сейчас, то не очевидно, что она будет страшно привлекательна для жителей Абхазии. Грузия должна создать ситуацию, аналогичную ситуации ГДР и ФРГ в 1989 году. Тогда жители Абхазии будут понимать, что в Грузии демократия, уровень жизни в два раза выше, можно ездить по всему миру с грузинским паспортом, карьерные возможности откроются и, если вы будете гражданином Грузии, вы сможете стать президентом Грузии, будучи абхазом. А если этого нет, то каков мотив воссоединяться? Поэтому, конечно, смены президентов недостаточно. Должны быть глубокие социальные преобразования, как в России, так и в Грузии, которые затронут и эти спорные территории тоже.
– Как Вы оцениваете возможности Минской группы ОБСЕ урегулировать территориальные конфликты на Южном Кавказе?
– Я думаю, что на сегодняшний день вообще невозможно урегулировать эти конфликты. И более того, все это прекрасно понимают. Это как с Палестиной и Израилем. Все прекрасно знают, что сиюминутного тактического решения вопроса не существует. Но с другой стороны, есть МИД, есть министр иностранных дел, есть дипломаты. Они же не могут вообще ничего не делать и плевать в потолок. Они должны демонстрировать некую деятельность, встречаться, вести переговоры, предлагать какие-то инициативы, которые заведомо в том виде, в котором они предложены, не будут приняты, но которые, возможно, теоретически создадут площадку для дискусии, на которой потом можно будет выработать новые альтернативы, следующие этапы. Ну, и при этом ожидать, что ситуация как-то изменится сама собой. Так что я думаю, что в ближайшее время никто никаких конфликтов не сможет урегулировать, они так и будут стоять на одном месте.
– Гражданское общество конфликтующих стран способно каким-то образом подтолкнуть правительства к решению проблем?
– Если вы имеете в виду Россию и Грузию, то, наверно, да. Но если брать весь комплекс южнокавказских конфликтов, то есть Армения, Карабах, Азербайджан. Между Россией и Грузией на уровне людей, на уровне гражданского общества все-таки никогда не было жесткого разрыва. Даже во время августовской войны выяснилось, что попытка раскрутить эту войну пропагандистски в антигрузинском ключе в России не работает. Это продолжалось буквально несколько дней. Очень интересно было наблюдать, как пошла антигрузинская волна (именно антигрузинская, не антисаакашвилевская) и очень быстро захлебнулась. Власти сами стали отыгрывать назад, потому что это вызвало раздражение людей. Фобии между русскими и грузинами никогда не было. Более того, в плане пресловутых этнических конфликтов в Москве, когда говорят о конфликтах коренных москвичей с кавказцами, образ кавказца в сознании русских националистов, русских ультраправых – это не грузин. Это либо дагестанец, кстати, даже не чеченец, либо азербайджанец. Даже в мифологии ультраправых грузин из оптики выпадает. Поэтому антигрузинскую фобию в России сконструировать не удалось, это медицинский факт. И в Грузии, сколько бы пропаганда не работала, антирусскую фобию как массовое явление создать не удастся. Это может быть неприязнь к государству, правительству. Соответственно, в России очень сильная неприязнь к Саакашвили, которую разделяет значительная часть населения, но это не антигрузинская фобия. А в случае Азербайджана и Армении, я был бы рад ошибиться, но мне кажется, что там уже очень сильная взаимная фобия на уровне населения. И в этом смысле налаживать общественный диалог гораздо труднее. Хотя именно там в большей степени это нужно. Это трудно, но именно поэтому максимально были бы важны прямые контакты между азербайджанцами и армянами.
– Как Вы оцениваете революции в арабских странах с точки зрения возможности развития там демократии? Существует ли опасность, что вновь воцарится авторитарный режим?
– Возможность авторитарного развития событий конечно есть, но, тем не менее, в арабских странах, на мой взгляд, произошел фундаментальный и в каком-то смысле даже цивилизационный перелом, аналогичный тому, который произошел в Европе, например, в середине XIX века. Речь не идет о том, что свергли те или иные режимы или пытаются их свергнуть, а речь о том, что огромная масса населения, которая раньше была исключена из политического процесса, в этот процесс включилась, включилась активно, с пониманием своих интересов и целей, начала организовываться в этом политическом процессе. Причем организовываться не сверху, а снизу. Это ключевой перелом, который собственно раньше именно и отличал Европу в цивилизационном плане от остального мира. Сейчас уже, по крайней мере по отношению к арабскому миру, этого принципиального исторического и культурного различия нет. Европа тоже не всегда была такой, какая она сейчас. И когда говорят про какие-то корни демократии в феодализме или чуть ли не в античности, это все совершенно другое. Античности было более чем достаточно в той же Сирии. Речь идет не об античных корнях демократии, не о Древних Афинах, а о конкретном социальном сдвиге, который произошел в Ервопе именно в XIX веке, когда массы населения включились в политический процесс в качестве активно действующих игроков. До этого в арабском мире были революции, потрясения, но это всегда были революции сверху. Скажем, Гемаль Абдель Нассер и его молодые офицеры захватили власть, свергли короля – население их поддержало. Население одобрило революцию, устроенную Нассером, но оно не устраивало революции, оно в ней не участвовало, оно ее поддерживало снизу, пассивно. И таких революций было много, та же революция, устроенная Каддафи в Ливии. В этом плане сейчас произошел абсолютный культурный перелом. Некоторые его признаки намечались уже и раньше, но показательно, что большинство политологов и даже очень многие арабисты это проглядели. То есть, они предполагали, что будут сохраняться старые парадигмы. Я тоже признаюсь, что (при том что я немного знаю арабские страны, особенно франкоязычные, поскольку с французскими я достаточно хорошо работаю) для меня все равно это было некоторым сюрпризом – масштаб сдвига. Хотя франкоязычные страны в этом смысле менее удивительны, потому что все-таки Франция и Магриб срослись уже давно в единое социально-культурное целое. Говорят, что волна магрибской эмиграции захлестывает Францию, но при этом никто не обратил внимания на то, что обратная волна культурного французского влияния захлестывает Магриб. Французского влияния в Магрибе на культурно-цивилизационном уровне сейчас больше, чем в колониальные времена. Потому что у каждого пятого тунисца родственники во Франции, причем родственники, которые, скорее всего, уже не говорят по-арабски. В этой ситуации, когда, например, в 2010 году, три миллиона с лишним французов участвовали в массовых демонстрациях, забастовках и столкновениях с полицией по всей Франции, то среди бастующих было по меньшей мере полмиллиона магрибцев. Это не могло не оказать влияния на людей, которые живут в Тунисе, в Алжире, в Марокко и т. д. Поэтому я думаю, что, конечно, произошел перелом, то есть возникает социальное движение, возникает гражданское общество просто у нас на глазах. Мы видим, как это происходит. Но это не значит, что не может быть авторитаризма. Потому что, если в историческом плане сдвиг необратим, то в тактическом, конечно, может быть обратим. Взять хотя бы ту же историю Европы. И после Великой французской революции, и после революции 1848 года, знаменитой Весны народов, все равно были автоританые режимы. Как мы знаем, во Франции был Наполеон III, после революции 1848 года. То есть, в этом смысле авторитаризм возможен, но это будет уже другой авторитаризм. Это будет уже происходить на другом культурном и социальном фоне. Поэтому возврата к такому обществу, где основная масса людей пассивна и не участвует в политике, уже, видимо, не будет. Или нужно устроить террор, как у Сталина. Я не очень понимаю, как технически в современном мире удалось бы такое сделать. Если очень захотеть, то технические возможности, наверно, найдутся, но это не так просто.
– Как Вы думаете, кто станет следующим в «революционной» цепи?
– Сейчас, конечно, на очереди Сирия, если говорить об арабском мире. И Сирия очень важна, потому что для арабского мира это одна из наиболее развитых, наиболее культурных стран. Это страна с не просто достаточно высоким уровнем экономического развития, но это и старая городская страна, то есть страна с традициями городской жизни и плюс к тому мультикультурная страна, гда христиане составляют до 40% населения. Те же самые православные, армяне, марониты и т. д. В этом смысле Сирия при благоприятных условиях может быть ближе к Европе, чем, например, монокультурная на сегодняшний день постататюрковская Турция. Если в Сирии произойдет демократический переворот, она может стать в конечном счете той страной, которая выработает наиболее передовую модель демократии для Ближнего Востока. Но если говорить за пределами Ближнего Востока, то я думаю, что все-таки следующей в очереди станет Восточная Европа и, вполне возможно, в том числе и Россия. Но это будет происходить абсолютно не в той форме, которую приняло в Египте. Если в странах Ближнего Востока мы видим мобилизацию снизу, то в России происходит другое – там усиливается кризис верхов. В знаменитой ленинской формуле «верхи не могут, низы не хотят» в Египте ударение нужно было делать на том, что низы не хотят жить по-старому, а в России все-таки ударение надо будет делать на том, что верхи не могут. Низы может и хотели бы пожить по-старому, как 2005-2006 годах, просто им не дают, у них не получается. А вот кризис управления совершенно чудовищный. И пресловутый раскол тандема, про который у нас говорят – это, на мой взгляд, его проявление. Дело не в том, что Дмитрий Анатольевич поссорился с Владимиром Владимировичем, как гоголевские герои, это совершенно не имеет никакого значения, более того, я думаю, что они и не ссорились никогда. Проблема в том, что за каждым из них складывается некая партия, которая толкает своего лидера на определенные действия. Эти действия в итоге сталкивают их лбами.
Я думаю, следующей зоной политического кризиса, скорее всего, окажутся некоторые постсоветские страны. Я вижу, что очень серьезный кризис потенциально вызревает в России. Что-то очень странное вызревает на Украине. Казалось бы ресурс политического кризиса там исчерпан, уже несколько раз меняли власть и демократическим путем, и не очень демократическим, но на Украине очень любопытная ситуация. Население начинает понимать, что «все хороши». Если раньше была альтернатива: либо оранжевые, либо синие, то когда перепробовали и тех, и других, выяснилось, что и те, и другие проводят примерно одинаковую политику. И сейчас на Украине наблюдается тенденция очень сильного отчуждения между населением и официальной политикой в любых ее формах. Опять же, не очевидно, что это приведет к массовым выступлениям, потому что есть другой вариант – что население уйдет в апатию. Но судя по тому, что социальная ситуация ухудшается и кризис усиливается, есть признаки того, что на Украине произойдет что-то вроде социального взрыва, даже больше похожего на классический сценарий социального взрыва, чем то, что возможно сейчас в России. Впоминаются события в Аргентине в 2001 году, когда лозунгом массового народного выступления было «Пошли вон все!» На Украине эти настроения нарастают. Я езжу туда, общаюсь с обычными людьми, с политологами, смотрю социологические исследования – мне кажется очень сильно нарастает именно такое настроение. Правда, больше в Центральной Украине, больше в Киеве, чем на Западе или на Востоке. На Западе другие тенденции, там фашистские силы начинают набирать вес и это чревато серьезными проблемами. В любом случае, я думаю, что через полтора-два года вряд ли останутся в мире крупные страны, которые не будут затронуты политическим кризисом.
Беларусь я не готов прогнозировать. Она для меня очень загадочна. Хотя я туда тоже езжу, много отслеживал, но это очень странное место, которое живет в какой-то параллельной, своеобразной реальности, где очень трудно предсказать развитие событий. Поскольку поддержку политического режима обеспечивает деревня, то, пока поддержка деревни остается стабильной, что бы ни происходило в Минске, это не имеет значения. Допустим, в Минске не любят Лукашенко – и что? Минск никогда не любил Лукашенко и по-прежнему не любит – Лукашенко сидит на месте. Я думаю, что до тех пор, пока Лукашенко удается сохранять поддержку деревни, в Беларуси ничего радикально не изменится. А это прогнозировать очень трудно, потому что деревенское общество из себя выдает наружу меньше социальных сигналов, чем городское, со стороны его изучать труднее. Опять же, если будет происходить что-то очень серьезное по всем окрестным странам, то Беларусь это тоже затронет. С Беларусью может случиться то же, что случилось с Ливией. Почему в Ливии достаточно сложно идет революционный процесс? – потому что в значительной мере он был спровоцирован извне. Он не был экспортирован, но был спровоцирован внешними событиями. События в Ливии естественным ходом развивались бы еще года два, может быть три, и привели бы наверно к такому же результату, но не сразу, а через некоторое время, когда дозрели. Но поскольку в Тунисе и в Египте произошли революции, то они спровоцировали преждевременную революцию в Ливии, для которой еще все условия и предпосылки не созрели, а народ всё равно поднялся, по крайней мере, какая-то его часть. И в результате процесс зашел в тупик, никто пока не победил.
– Какова позиция России в отношении событий в Ливии?
– В России нет позиции в отношении Ливии. Есть позиция у Медведева, есть, по-видимому, позиция у Путина. Они разные. Это было уже просто продемонстрировано. Судя по некоторым признакам, нет полного единства и в МИДе. Мы это видели и по отставкам, и по публичной дискуссии, даже по тем материалам, которые выдаются МИДовскими и около-МИДовскими структурами, они зачастую имеют разную направленность. Полагаю, что позиция Медведева состояла в том, чтобы просто ориентироваться на США, смотреть, что делают американцы и, исходя из этого, принимать собственные решения, что называется «смотри на Обаму». Недавно я беседовал с одним чиновником, который определил внешнеполитическую линию Кремля именно как: «смотри на Обаму». Не на США даже, а именно на Обаму. Только Обама не все контролирует в США, как и Медведев не все контролирует в России. Медведев просто реагирует на сигналы. Причем недавно мне дали очень забавный инсайдерский анализ из официальных кругов. Мне говорили, что, скорее всего, как раз американцы предпочли бы, чтобы Россия заблокировала их инициативу по Ливии, поскольку эти инициативы являются вынужденными и администрация совершенно не хотела ввязываться в ливийский конфликт. Что делать с Ливией в Вашингтоне не знают, кого поддерживать не понимают. Обаме это не нужно, опасно, двусмысленно, а с другой стороны не реагировать на события великая держава, мировой гегемон тоже не может. Администрация не может сделать вид, что ее это не касается: европейцы чего-то хотят, общественное мнение чего-то хочет. Это не информация, это просто версия, которую мне рассказал человек достаточно близкий к власти. Было ощущение, что Байден приехал в Москву с надеждой, что Москва заблокирует их инициативу. Тогда все будет правильно: «Мы попытались, а русские нам не дали». И русские возьмут на себя ответственность за то, что никто ничего не сделал, но все на самом деле будут счастливы. Русские продемонстрируют, что они проявляют твердость и независимость, американцы избавятся от ливийской проблемы, перед европейцами американцы все свалят на русских и все будут довольны. Европа будет действовать самостоятельно уже исходя из обстоятельств. А к ужасу и досаде американцев Медведев взял и принял их предложения в том виде, как ему их предъявили, без каких-либо корректировок и возражений. В этом смысле, кстати говоря, я думаю, что позиция Путина была более разумной с точки зрения действительных раскладов. Я не говорю о моральных категориях. Такое ощущение, что Путин, будь он на месте Медведева, сыграл бы именно в эту игру. Тем более, что есть конкретные интересы, некоторые российские компании явно связаны с ливийским режимом, связаны с Каддафи конкретными контрактами. Они хотят, чтобы Каддафи остался, поскольку, если Каддафи уйдет, непонятно, что будет с их контрактами. Соответственно, для Путина совершенно очевидно, что нужно учитывать бизнес-интересы, которые он представляет в качестве премьер-министра. А для Медведева важнее, что он старается максимально угодить Соединенным Штатам и видит в этом некую гарантию своего повторного избрания, хотя последнее не очевидно. Один деятель «Единой России» за кулисами произнес фразу: «Похоже, наш президент считает, что выборы производятся в Вашингтоне, а не в Москве». То есть, это явно вызвало раздражение части аппаратчиков, которые увидели, что посоветовались с американцами, а с ними — нет. Так Ливия неожиданно оказалась детонатором политического кризиса в России. Почему Ливия? Почему полковник Каддафи? Почему тандем в России, который благополучно прожил два года, начал колоться, публично обмениваться репликами по вопросу о революции в Ливии? Это ведь не самый актуальный вопрос для России… Но это на самом деле выявило отсутствие единой линии. Когда нужно было быстро принимать решение, выяснилось, что никакой общей линии нет, заготовок нет, стратегии нет, соответственно, сразу и произошел слом.
Юлия Адельханова, специально для newcaucasus.com
Фотография с сайта russia.ru
